Додо Вадачкориа - Вишнёвое дерево при свете луны

— Как же нет, мама, — возразила я, открыла дверь и выглянула во двор, — вон какой красной материей обшито наше одеяло, всему классу хватит на галстуки.

— А укрываться, значит, тебе не нужно? — удивилась мама.

— Мамочка, родная! Но ведь галстук важнее, чем одеяло! — сказала я убеждённо.

Мой брат улыбнулся и посмотрел на бабушку. Улыбалась и бабушка, чувствовала, что что-то происходит интересное, но она плохо слышала и поэтому не понимала, о чём речь. Котэ объяснил причину нашего беспокойства.

Бабушка посмотрела на меня и сказала:

— Не тревожься, детка, я тебе скрою косынку из своей нижней юбки.

В это время пришёл отец. Узнав, в чём дело, он меня успокоил:

— Я сегодня еду в Тбилиси и тебе привезу оттуда всё, что надо.

Мама сделала выкройку из газеты. Бабушка выдвинула ящик комода из орехового дерева. От ящика шёл аромат айвы. Бабушка в одежду клала айву. «И айва хорошо сохраняется, и одежда пахнет хорошо», — говорила она. Бабушка достала из ящика старинную белую нижнюю юбку, развернула и тряхнула раза два-три. Потом вмиг скроила из неё две красивые косынки и протянула их мне.

— Белые?! — воскликнули мы с Марикой в один голос.

— А какого цвета вы хотели? — ласково спросила бабушка.

— Красные, бабушка, красные… Галстуки должны быть обязательно красного цвета, как кровь.

— Что ты говоришь, детка, — попятилась бабушка. — Какая там кровь?!

Котэ обнял бабушку и сказал:

— В красный цвет нужно выкрасить, бабушка! В красный! Красный цвет — это цвет революции!

— Ах, в красный, тогда покрасим. А краска, может быть, в аптеке есть, — сказала бабушка.

— Ни одного порошка нет в аптеке, клуб забрал для лозунгов, — ответил Котэ.

— Нет так нет!.. Тогда я сама их выкрашу, детки. Если у человека нет красной краски, то он, по-вашему, должен пропасть, что ли? — Бабушка взяла косынки и ушла.

Я хотела пойти с ней, но меня остановили:

— Ты же знаешь: бабушка не любит, когда вмешиваются в её дела. Оставь её!

Скоро мы почувствовали запах луковой шелухи. Мы переглянулись: видимо, бабушка красила косынки в отваре корней марены и луковой шелухи.

Бабушка вышла во двор и повесила на верёвку две цветные косынки. Мы с Марикой выбежали на балкон.

Тем временем Шакро стал калить на огне носатый утюг и, как всегда, скалил зубы. Скоро бабушка вручила мне и Марике два красных, отутюженных треугольных куска материи.

Радости нашей не было границы. Правда, когда косынки высохли, они чуть потеряли свой ярко-красный цвет и стали бледнее.

Настал выходной день. Всю ночь я провела в мечтах, заснула на рассвете. Сон я видела цветной, будто бы на улицу высыпало очень много народу, целая толпа. Все в руках держали красные галстуки; галстуки то извивались, как языки пламени, то шелестели, как цветы. Я и Марика крепко держали их в руках. Кто-то окликнул меня, и я проснулась.

Марика стояла рядом с постелью. Она сияла, как солнце. Голубые глаза смеялись. Она резко повернулась: золотистого цвета косы красиво взметнулись за спиной. В руках она держала завёрнутый в чистую бумагу галстук.

Вмиг я была готова. Я тоже нашла чистейший лист бумаги и осторожно завернула в него свой галстук. Попрощалась с мамой и бабушкой, подбежала на цыпочках, поцеловала и улыбнулась ей.

— Будь умницей, — сказала она и покачала головой.

Я и Марика пришли в клуб самыми первыми. Скоро послышались звуки барабана и фанфар. С песней, красивым строем шли «приютские». Я почувствовала, как от радости комок подкатил к горлу, и я чуть не заплакала.

Все они были в белых сорочках и в красных галстуках. На мальчиках были короткие синие штаны, а девочкам очень шли юбки в сборку. У них, чисто вымытых и причёсанных, блестели глаза…

Торжественная церемония принятия нас в пионеры закончилась громкими словами нашей старшей пионервожатой:

— Пионеры! К борьбе за дело Ленина будьте готовы!

— Всегда готовы! — как один, крикнули мы громкими голосами и дружно подняли над головами руки с плотно сжатыми пальцами в пионерском салюте.

Тоне [6] То́не — глинобитная печь, на внутренних стенах которой выпекают хлебные лепёшки. пылало. В большой квашне уютно лежало посыпанное серой мукой тесто. Плетёный навес, почерневший от дыма тоне, местами блестел. В одном углу висело несколько связок лука. На полке, в старой помятой медной кастрюле была зола, наверное, для чистки самовара и посуды. На большом заржавленном гвозде висел ковш. Ковшом доставали варёное телячье мясо, клали на поднос, посыпали зеленью и солью. Рядом с ковшом на столе стояла миска с отрубями, наверное, для коровы на похлёбку. В другом углу кухни к стене были приставлены железные лопатки и палки (для снятия из тоне хлеба) и подставки для разделывания теста.

Один кувшинчик повалился. Другие кувшины стояли подбоченившись, как женщины, кокетливо и лукаво.

Вычищенную, вымытую доску положили на стол и стали раскатывать на ней тесто.

Вначале почувствовался вкусный запах хлеба. Потом из тоне извлекли выпеченный хлеб — удлинённую лепёшку — и бросили его на доску. Тётя Кэто́, мать Тамри́ко и Эте́ри, сняла крышку с миски, острым ножом отрезала сыр. В середине сыр был жёлтыми из дырочек потёк золотистого цвета сок. Рядом, в другой миске был чесночный маринад. В середину хлеба положили сыр, и все запахи — горячего хлеба, тушинского сыра и чесночного маринада — смешались и поплыли, дразня аппетит.

— Берите, ешьте, чего вы ждёте! — сказала тётя Кэто.

Мы — Тамрико, Этери, я, Па́рна и Мито́ — с таким аппетитом стали есть тёплый и вкусный хлеб, будто месяц голодали. В это время во двор вошёл дядя Дато, бросил хворост, помыл руки и сел. Рукавом вытер пот с лица и улыбнулся нам.

С аппетитом ел хлеб с сыром и Парна. Мы все радовались. Насытившись, вышли во двор. Парна умный. И не по летам спокойный и гордый. Ходит, приподняв брови. У него красивые густые чёрные волосы, худыми пальцами он часто их поправляет. Когда смеётся, не раскрывает рта, плечи у него трясутся и лицо закрывает рукой.

Сегодня я не вытерпела и заставила его отнять руки от лица, чтобы увидеть, как он смеётся.

— Тебе же к лицу смех, почему же ты его скрываешь? — спросила я его.

— У каждого своя привычка… Не люблю, когда вмешиваются в мои дела, — сказал он и отвернулся.

— А я люблю, когда всё делают открыто, — сказала я.

— А мне скрывать нечего, — отвёл он глаза, но не удержался и стал смеяться.

— А зачем злишься? — насупилась я и хотела уйти.

— С сегодняшнего дня будешь показывать все тридцать два зуба, — засмеялся Мито, глядя в упор на Парна, и откусил тёплый хлеб.

— Если б я был художником, я бы всё это нарисовал, — ласково сказал Парна и указал на очаг.