Лара Уильямсон - Мальчик по имени Хоуп

Я падаю на кровать, беру гитару и наигрываю печальную мелодию. Музыка течет сквозь кончики моих пальцев вверх по рукам. Когда она проникает в сердце, то обвивается вокруг него и сжимает так крепко, что мне больно. Из маминой комнаты за стеной раздаются тихие всхлипы, а потом шелест салфеток. Мне хочется зайти к ней, но я не знаю, что сказать. Если Большой Дейв все еще влюблен в «Кэролайн 1973», тогда, наверное, пусть лучше мама пострадает сейчас, чем потом. Мама все рыдает; я кладу гитару, поднимаюсь и на цыпочках иду к двери. Касаюсь ручки, но не могу ее повернуть и войти в комнату, чтобы успокоить маму. Вместо этого я шагаю к окну. Вдруг увижу в заснеженном небе еще одну падающую звезду и смогу загадать желание?

Маленькие домишки на Пэрэдайс-Пэрэйд стоят все в снежной глазури. На некоторых мерцают гирлянды. Собака миссис Нунко, обсыпанная снегом, тявкает на полную луну. Наверное, мечтает о том, чтобы стать оборотнем. Я улыбаюсь такой глупой мысли, но улыбка тут же исчезает: я вижу, как кто-то стоит, съежившись, под фонарем. Кто-то коренастый, в снежном парике поверх лысины, сутулый… сжимает голову руками.

Этот кто-то очень похож на Большого Дейва.

Большой Дейв не возвращается на следующий день. И на следующий. Мама говорит, что попросила его какое-то время не приходить. Говорит, что ей надо подумать о будущем семьи – всей семьи, включая малыша. Мама грустит. Да, она хорошо это скрывает, но я знаю, что она скучает по Большому Дейву. Мне хочется, чтобы она позвонила Большому Дейву, ведь ребенку нужен отец, но слова застревают у меня в горле. Иногда мама забывает приготовить мне обед в школу, и мне приходится просить Кристофера и Джо поделиться со мной бутербродами.

– Чтобы избежать ада, съешь тост с авокадо. А мама тебе больше не готовит? – спрашивает Джо, передавая мне хлеб с зеленой жижей.

– Забыла сегодня, – вздыхаю я. – Потому что у нее и без меня проблем много.

– О, с моим папой тоже такое случается, – говорит Кристофер. – И еще он часто ворчит, хотя, казалось бы, теперь, когда у него новая подружка…

– Она милая? – спрашивает Джо.

– Мы еще не виделись, но несколько раз говорили по телефону. Давно уже… – Кристофер кусает бутерброд, и на подбородке остаются следы от арахисового масла и варенья. – Семейные дела – это полная муть.

– Можешь позаимствовать мою сестру, – предлагаю я. – Вот кто тебе мути понагонит.

– Не, спасибо, – смеется Кристофер. – У меня уже есть хомяк.

– Хочешь, одолжу святого покровителя обедов? – спрашивает Джо, чтобы разрядить обстановку. – Это брат Тук.

Она разражается хохотом, и я нагибаюсь: вдруг авокадо вырвется на свободу?

– Все еще наладится, – убеждаю я скорее себя, чем остальных. – Скоро шоу проекта «Природу уважает каждый», и это будет лучший день в моей жизни.

– Правда? – брызгает слюной Джо. – Не знала, что ты так хочешь быть моделью. Ты никогда мне не говорил.

Я понимаю, что думал вслух. Я не хочу быть моделью. Я хочу встретиться с папой. Кристофер увлеченно вытирает подбородок и причитает, что его папа работает допоздна и что тетя Ивонн уже целую вечность живет с ними. Джо взахлеб рассказывает, как ее заметят на шоу и выкрадут, чтобы увезти в Париж, где она подпишет контракт на сто миллионов. Я готовлюсь к событию, которое изменит всю мою жизнь. Ох, если бы они только знали, как на самом деле для меня важен этот проект.

Позже в тот же день мы отправляемся в гостиницу «Амандин».

– Берите с собой все вещи, – говорит мисс Парфитт, загоняя нас в школьный автобус. – Я хочу, чтобы вы привыкли к гостинице. Я покажу вам, где все будет проходить, и расскажу, когда вам надо будет выйти на подиум. Потом все вы сможете выйти на поклон. Все, включая Кристофера и Дэниела.

Я чуть не подпрыгиваю. Выходит, мне не надо будет все время прятаться за кулисами. И меня ждет минута славы на сцене: я выйду в золотой свет софитов, и папа бешено захлопает, когда увидит меня.

– Вот видишь, – шепчет Джо, когда мы садимся в автобус. – Когда веришь в святых, происходят чудеса.

Я собираюсь сказать, что святые к этому никакого отношения не имеют, но это будет все равно что конфетку у ребенка отнять. Я в таком восторге, у меня чуть не подкашиваются ноги. Всю дорогу до гостиницы я репетирую наш первый разговор с папой. Конечно, я буду говорить только умные, правильные вещи. Папа будет в восторге от моих успехов в школе. Он попросит прощения. Что бы он ни сказал, я прощу его, потому что он мой папа.

– Что? – Джо резко оборачивается ко мне, а я смотрю на нее пустыми глазами. – Ты только что сказал «папа».

– Правда? – удивляюсь я.

– Ага, точно. – Джо смотрит из окна автобуса. – Просто так, ни с того ни с сего. Мы же даже ни о чем не говорили.

Не знаю почему, но я начинаю рассказывать Джо о папе. Не о новом, знаменитом, а о прежнем папе, таком, каким он был, когда жил с нами. Как нам было весело, как он рассказывал мне перед сном сказки. Моя любимая была про радугу. Он говорил, что никто не умирает по-настоящему, мы все просто уходим за радугу. Сразу за разноцветным коромыслом в чудесном мире живут миллионы прекрасных душ.

– Но ведь можно добежать до радуги, – распахнув глаза, шепчет Джо.

– Да, но тогда она исчезает и появляется в другом месте, – возражаю я. – Мы знаем, что за ней живут люди, но, если попытаться к ним прикоснуться, они растают как туман. Это всего лишь сказка, но я представлял, что люди за радугой – это красные, оранжевые, желтые, зеленые, голубые, синие и фиолетовые зомби. От этого рассказ становился только интересней.

Джо долго молчит, а потом говорит:

– Ты обычно не рассказываешь о папе.

– Он ушел от нас много лет назад. Просто вышел за порог и не вернулся.

– Но вы ведь общаетесь?

– О, смотри-ка. – Я показываю за окно. – Мы уже приехали.

Я разглядел гостиницу «Амандин» первым, и это позволило мне уйти от разговора и поменять тему прежде, чем мне стало неловко. Вся эта история с папой очень странная. Я словно балансирую на доске, и иногда мир приходит в равновесие по обе стороны от меня. Когда я начинаю говорить о папе, то равновесие нарушается: я скольжу к самому краю, – и мне приходится отвоевывать свое прежнее место. Но мне хочется говорить о папе, потому что если не говорить, то мне становится скучно: это как стоять на месте вместо того, чтобы раскачиваться.

– Так, класс, встаем в ряд и аккуратненько, по одному, выходим из автобуса.

Мисс Парфитт выстраивает нас гуськом и выводит на улицу, а оттуда мы идем прямо в актовый зал гостиницы «Амандин».

Если бы помещение было способно пахнуть деньгами, то эта комната точно бы ими благоухала. На стенах бархатистые красные обои. Если их потрогать, кажется, что прикасаешься к персику. Под нашими ногами расстилается отполированный тысячами ног паркет, а высоко над головами пускает лучики огромная хрустальная люстра; по залу пробегают двадцать восемь неугомонных детей, и от нашего бега искры на светильнике пускаются в пляс. Прямо перед нами мягкими пурпурными складками ниспадает тяжелый занавес; он перевязан длинными золотыми кисточками, похожими на косы Рапунцель. Мисс Парфитт указывает на кулисы и говорит, что именно из-за них мы будем выходить на подиум. Нам надо будет остановиться, посмотреть на зрителей и глазыбнуться.