Алексей Ельянов - Утро пятого дня

— День рождения у меня, понимаете?

— Как же, понимаю. И поздравляю. Сколько тебе?

— Восемнадцать, то есть семнадцать, — запутался я.

Дядя Яша засмеялся.

— Так сколько же? Может, все двадцать, а ты забыл?

— Да нет, семнадцать, — совсем смутился я. — Но хотел я не про это…

— Он за меня пришел просить, — сказал Володька.

— Насчет чего? — поинтересовался дядя Яша.

— Надо, чтобы его оставили в этом цехе, — сказал я. — Володька работает лучше всех нас.

— Кончай ты, Лёпа, — рассердился Володька.

— Точно-точно, — горячо сказал я. — Он даже руки себе лекарствами сжег, чтобы они не потели.

— Да хватит тебе, — еще больше рассердился мой друг. А дядя Яша слушал, не перебивал. Смотрел то на меня, то на Володьку, то на деталь, вдоль которой все еще полз круглый камень.

— Володька с бригадиром договорился. А тот что-то тянет. Наш мастер, в общем, не против, но все это не от него, оказывается, зависит. Нужен запрос.

— Все ясно, — остановил меня дядя Яша. — А у тебя у самого-то как?

— Еще не знаю.

— Да, — сказал дядя Яша. — Дело трудное. В цехе у нас народу хватает. И работа, конечно, не для каждого. К ремесленникам отношение, прямо скажем, не совсем. Оно и понятно — вы люди временные. Поучились — и рассовали вас по разным местам. Да и дело вы еще знаете слабовато. И зеленого еще много: чуть что — заленился, сбежал, проволынил. А тут работать надо как полагается. Дело есть дело. Даже не знаю, как теперь быть. — Дядя Яша выключил станок. Вытер ветошью руки, помолчал, подумал. — А с другой стороны, без молодняка тоже никуда, — сказал он, доставая папиросу. — Как у вас там с отметками? — спросил он.

— У Володьки хорошо, а у меня похуже, — сказал я.

— Ну, а с площадью как? Домашние или из общежития?

Я даже удивился, что мы ни разу с дядей Яшей не говорили об этом.

— У Володьки мать, отец, — сказал я. — А у меня родственники.

— А где родители? — спросил дядя Яша. Он, кажется, тоже был удивлен, что не знал об этом.

— Мать умерла в блокаду, — сказал я. — Отец — сразу после войны.

Дядя Яша вздохнул, достал спички, но открывать коробок не стал.

— Ну вот что, — сказал он. — Теперь уже конец работы. А завтра посмотрим. Завтра у нас партсобрание, я поговорю. Твоя фамилия Ефремов? — спросил он у меня.

— Да, — сказал я. — А его — Палтышев.

— Обещать не обещаю, — сказал дядя Яша. — Но поговорить — поговорю. Только уж если выгорит — смотрите у меня! Понятно? — Дядя Яша выставил ладонь и ударил по ней кулаком.

— Понятно, спасибо, — сказал я.

— Спасибо, — сказал Володька.

— Ладно-ладно, насчет спасиба — еще посмотрим. До завтра. Гуляй на своем дне рождения. Да лишнего не пей.

Из цеха мы не шли, а бежали. За дверью, на лестнице, Володька шлепнул меня по спине.

— Ну, Лёпа, ты и даешь, — сказал он о чем-то таком, что трудно было объяснить иначе. А мне и не нужны были никакие объяснения.

Мы попрощались с вахтером, выбежали на улицу, помчались к училищу. Я хотел еще немного побыть с ребятами, поблагодарить мастера, напомнить ему, что если он сможет, мы ждем его у Деда.

Мы добежали до угла дома. У ларька выстроился хвост любителей пива.

— Эй, поэт, давай-ка сюда! — услышал я сиплый окрик. Это был Иванов. Он и Сашок стояли в очереди. Мы подошли.

— Давай-ка я тебе хоть пивка поставлю, — сказал Иванов. — Может, когда и про меня напишешь.

Я не знал, как быть. Отказываться было неудобно. Да и чего отказываться, выпью кружечку — и все тут. Человек предлагает от чистого сердца, улыбается.

— Нам с Володькой одну на двоих, — сказал я.

— Непорядок, непорядок, — загудел Иванов. Мужчины в очереди тоже заулыбались.

— Необстрелянные еще, — сказал кто-то.

— Подумаешь, — сказал я. — Мы и не такое пили, и то ничего.

— Хорошо сказал, хорошо, — похвалил меня Иванов. — Тогда, может, по сто грамм? А что? Раз — и проглотили. От ста грамм ничего не будет. Только веселье. — Иванов слегка толкнул меня в бок. — Пошли, тут закусочная недалеко.

— Нет, нам некогда, — сказал я. — Да и денег не хватит, — прибавил я зачем-то.

— Деньги что, деньги — мякина. Вон сколько у меня денег. — Иванов достал из кармана брюк смятые купюры. Их было и в самом деле много. — Зарплату получил, — сказал Иванов.

— Ты их не очень-то угощай, — посоветовал кто-то.

— Да чего там, чего там. У поэта день рождения. А я, может, его поклонник. Может, и сам чего почитаю. Послушаешь, а? У меня в тетрадочке много всякого. Про любовь, про птичек-бабочек. Так что рванули, парни. Это мы мигом. Раз, два-с — и никаких колбас. Сашок, давай-ка ходом. Ребятишки торопятся.

— Не надо, зачем, — уже рассердился я. Но Иванов взял меня и Володьку за плечо, стал подталкивать:

— Шагай, шагай, молодняк. Чего это вы такие робкие? Тоже мне, рабочий класс! В праздник все можно, а от стопочки ничего не будет. Гарантия.

Я не знал, что теперь делать. Ноги шли сами собой, вырываться было смешно и стыдно. И потом, попробуй вырвись! Рука Иванова лежала на моем плече, как увесистая металлическая болванка. Сашок угрюмо шагал рядом. А может быть, и в самом деле ничего не будет от ста граммов? Зачем обижать человека? Он ведь от всего сердца. Володька тоже идет, не сопротивляется. Выпьем, отметим, что у нас все хорошо получается, и бегом в училище. Все трезвые, а мы того… Страшное и привлекательное было что-то в нашей быстрой ходьбе к закусочной. Чем дальше я уходил от пивного ларька, тем тревожнее было мне, и все чаще я поглядывал на Володьку, даже успел ему шепнуть: «Может, смоемся?». Друг только неопределенно пожал плечами, и эта его неопределенность ненадолго успокоила меня, а потом снова пришло волнение, да такое, будто зажгло все внутри.

— Отпустите, — взмолился я. — Нельзя нам напиваться.

— А мы и не собираемся напиваться, дружище. Вот и она, родимая. Влезайте. У меня тут знакомая есть, Шурочка. Она мигом.

Народу в закусочной оказалось порядочно. Мужчины мусолили потухшие папиросы, позвякивали стаканами, галдели. Мы нашли свободный столик в углу, опустились на стулья солидно, без спешки. Иванов небрежно отодвинул в сторону грязную посуду и предложил:

— Что, мужики, дернем по полтораста?

— Можно и по полтораста, — вяло согласился Сашок. Мы с Володькой переглянулись. Я со страхом, он как будто с удовольствием. Как будто не раз ему приходилось пить по полтораста и даже больше. Он-то что, он, может быть, и выдержит. А что будет со мной? «Не надо, — хотел я сказать, — зачем?» Но стало стыдно. Хотелось быть таким же солидным мужиком, как Иванов, и уж по крайней мере не хуже Володьки. Мне теперь начинало даже нравиться, что я попал в настоящую мужскую обстановку, что пить мы будем из граненых стаканов и без скидок — одному поменьше, другому побольше. И еще я подумал, что с завтрашнего дня смогу в разговоре среди мужиков на равных, запросто сказать: «Вылакали мы это сначала по полтораста, чувствуем — мало. Добавили…» А вдруг я так напьюсь, что не смогу прийти на день рождения?! Ну уж нет! Что бы там ни было, а приду. Проветрюсь по дороге.