Надежда Гарнык - Лисье время [litres]

– Витамины подсыпаю в костную муку, аминные кислоты, но я и колю их.

– Ну а лисы твои на старом топливе живут.

– Они все выжили, понимаешь, и все бегают. У меня связь с охотниками через Карповскую… Как все так выжили? Как?

– Новые мутации.

– Я вывела, а ты работы мои зажал. Из зависти ведь, признайся, Витя…

– Всё. Не хочу говорить. Ты нездорова. Ты приехала лечиться. Я живу с Алёнушкой, которая у вас теперь почему-то Ляля, и вы ребёнку даже игрушку не купите.

– Это Зоя. Она против.

– Зоя, Зоя… Тоже мне звезда. Хамка твоя Зоя. Наглая, неблагодарная хамка.

– Витя! Но она и твоя дочь!

– Моя дочь, моя дочь… Эх, да что теперь говорить, – раздался звук отодвигаемого стула. – Жизнь прошла. И я тебе заявляю: я нашей дочерью недоволен!

Счастье! Ляля заснула счастливая. Когда дедушка стал кричать на бабушку, она его почти возненавидела. Но когда он стал ругать маму… Всё-таки дедушка самый мировой, хоть и хлебает пиво бидонами. Ляля с дедушкой полностью согласна. Она тоже недовольна мамой.

К концу лета бабушка выписалась из нейрохирургии, она похудела, и крупный нос смотрелся гигантским на фоне отёкшего, но худого лица с рельефными скулами. Скулы отбрасывали тень на щёки, щёки у бабушки казались совсем впалыми. Бабушка изменилась после операции. Операция на мозге – это не шутка, так заявил дедушка, когда они на целый месяц остались одни. Бабушка стала более подвижной, но какой-то апатичной, спокойной. Она перестала неловко улыбаться, чётко здоровалась, прощалась на людях, с Лялей продолжала разговаривать почти как прежде: что-то показывать, объяснять. Но из колледжа ушла. Экскурсии проводила с удовольствием почти так же бойко, ходила из цеха в цех точно быстрее, чем раньше. Правда, потом из дома не выходила дня по три, и тогда Ляля старалась съедать всё в детском саду – дома-то еды совсем мало; бабушка разлюбила готовить ужин, а раньше, до бабушкиной операции, столько разговоров случалось о ещё не приготовленном ужине после сада. В дни после экскурсий бабушка целый день смотрела телевизор. У неё появилась странная привычка: в магазине она скупала все товары, которые видела в рекламе, особенно лекарства. Поэтому, когда Ляля заболевала, её теперь лечили самыми модными лекарствами, а в цех предварительной отделки, где витал стойкий запах нашатыря, Лялю бабушка больше не водила. Ляле это нравилось, что лекарства, а не цех. Она не умела читать, но по наклейкам узнавала баночки из рекламы и сразу выдавала рекламный слоган – бабушка умилялась. Знание слоганов из рекламы ценилось и в детском саду, это придавало Ляле значительности. Теперь воспитательница Лариса Игоревна выходила к бабушке в раздевалку, делала замечания, выговаривала:

– У нас же не рынок товаров и услуг, а приличный детский сад!

Бабушка не смущалась, как раньше, и не улыбалась глупо, она смотрела мимо Ларисы Игоревны и быстро спрашивала:

– Ляля – вот это твой шкафчик?

– Что ж вы, Татьяна Михайловна, каждый день внучку забираете, а шкафчик не узнаёте…

Кажется, воспитательница тоже подозревала бабушку в алкоголизме.

– Доживите до моих лет, лисонька, тогда поговорим…

Ляле было стыдно, но не так, как раньше, она в сотый раз показывала бабушке своё место для вещей, не раздражённо (именно так многие дети общались со своими немодными бабушками), а сочувствующе.

– Бабушка! Вот же мой шкафчик, с картинкой «мороженое рожок». Раньше тут Соня свою одежду держала. – И Ляля с вызовом, хоть и мельком, посмотрела на Ларису Игоревну.

Медузика у Ляли, увы, даже к осени не оказалось. В саду по-прежнему никто не дружил с Лялей, она иногда становилась дерзкой и часто теперь сидела наказанная в углу, у аквариума, и представляла, что она лиса, а ниша между стеной и аквариумом – её нора… Медузик! Медузик! В группе от него рябило в глазах, на детской площадке тоже, да и музыка в музыкальных Медузиках утомляла нянечку, и заведующую, и даже Ларису Игоревну, любившую, по её выражению, «врубить музон и танцевать до упада». Она подходила и вынимала из игрушек батарейки, и родителям батарейки не отдавала, а никто из детей не смел требовать их обратно.

Ляле стало ясно, что теперь Медузиком никого не удивить, появилась мода на другую игрушку – Лулу, и это было посерьёзнее, да и стоила Лулу дороже. У Ляли были игрушки, очень хорошие, те, которые ей дарили или покупала мама: кубики, меховые зверята, пупсик в кроватке и лошадка-качалка. Но кукла Лулу – это же почти Ляля! – ожидаемо вызвала категоричное мамино «нет», нервное и даже бешеное. Ляля впервые видела маму такой раздражённой, даже сигареты маме не помогли, в свой осенний незапланированный приезд (мама специально приехала сдать деньги на День учителя – во всяком случае, она так утверждала) она сидела на кухне недовольная и хмурая.

– Это же китч и безвкусица, – злилась мама.

Ляля узнала знакомую тональность: мама так кричала второй раз; первый крик был, когда Ляля выпрашивала Медузика. Ляля жутко боялась маму, боялась боли оттянутого уха. Но надежда на бескровный исход оставалась: всё-таки и мама, и бабушка были спокойные, разговаривали негромко – не то что родители других детей, которые кричали, гоготали, когда приходили в группу. В семье Ляли никто и никогда не говорил бранных слов, тишину и спокойную обстановку очень ценили…

– Что ты говоришь, мама! Лулу – самая красивая кукла на свете! Она лунная волшебница и зажигает волшебной палочкой потухшие кратеры!

– Я тебе покажу – кратеры! Сначала вместо Алёны ты теперь Ляля, потом Медузик, теперь эта развратная Лулу…

Всё! Кратеры и волшебные палочки мама уже не перенесла. Мама вышла из себя и «вернулась обратно», только когда Ляля стала визжать от боли. Тогда мама отпустила дочкино ухо, красное и вспухшее, чебурашкино. Ляля от боли и обиды дошла до крайней точки. Ляля всегда уверяла маму, что в садике ей очень нравится, что всё хорошо. Да и Лариса Игоревна говорила, что кто родителям рассказывает плохое про самый лучший садик «Пушок», тот выдумщик и ябеда, и его ждёт «участь Потоцкой». Но тут Ляля выложила маме всё. Она не плакала, а выла и рассказывала, как над ней смеются в группе другие девочки, как они обзывают «нашу бабушку тормозом и пьянью» и не верят, что мама Ляли работает на телевидении.

– Почему? – удивилась мама, руки её тряслись, когда она зажигала потухшую сигарету.

– Потому что мы бедные.

– Почему мы бедные?

– Потому что, – всхлипывала и тряслась Алёна.

– Почему «потому что»?

– Потому что куклу не можем купить.

– Это ничего не значит, Ляля. Я не собираюсь покупать тебе эту мещанскую попсу. Таким куклам не место в интеллигентных домах.