Артем Ляхович - Голубой трамвай

Топ иногда просил их:

– Расскажите мне про свой Клетовник. Ну, вы поняли…

И Мэй с Вэном рассказывали. У них было разделение: Мэй говорила про детей, про игры, лагерь, про то, как у людей все устроено, а Вэн – про небо, природу и любимые книги. И еще про поезда.

– Я не понимаю, – тер глаза Топ. – Все шклеты говорили, что у меня хорошая фантазия. Но я не могу представить: вот этот поезд движется, как я от кухни к двери, вот он проезжает эту клетку… и как дальше? Ведь дальше – все, нужны лимиты. Иначе против правил. Да, я знаю, что отец ездил, но… я не могу. И мне хочется реветь оттого, что мой мозг тоже в клетке и ему не хватает лимитов…

– Представь, что он едет по Панели, – говорила Мэй.

– Ну, это же совсем другое… Ты можешь идти по ней, но ведь ты КАК БЫ идешь. Это только кажется тебе, что ты двигаешься, как по кухне, а на самом деле ты нигде… Уфф, – откидывался он на койку. – Расскажите лучше про рассвет.

– Рассвет – это очень-очень круто, – в сотый раз описывал Вэн, хоть сам вживую никогда его не видел. – Это когда вначале ночь, как вот у вас, и вроде бы темно, но уже чувствуется, что сейчас что-то будет. И ты сам не замечаешь, как все светлеет. Тебе еще кажется, что темно, а потом ты – бац! – и видишь, что уже намного светлее. Только что все черное было, а сейчас уже такое серое, серебристое. А если выйти на ровное место, где видно горизонт на востоке – так там небо уже розовое, как вот волосы у Мэй. А если еще и облака… это такие большие кучи пара, ну или тумана, только они очень далеко и поэтому похожи на вату, – так они прямо красными делаются, будто их покрасил кто, как ту же Мэй… Красными и немножко страшными, потому что похоже на кровь. Получается, что каждый или почти каждый день у нас рождается в крови… А потом всходит Солнце. Это такой фонарь, который светит в миллиард раз ярче ваших – так ярко, что освещает все небо. Он не на ножке, а едет по небу, как по рельсам. То есть это на самом деле Земля вокруг него едет, но… такое ты точно не поймешь. Дело не в этом, а в том, что Солнце заставляет светиться все вокруг, и земля в каком-то смысле тоже светится, и люди. Если солнечный день – кажется, что все сделано из света. И если пасмурный – тоже, только свет не веселый, а немножко депрессивный, но это по-своему круто, особенно осенью…

Топ вздыхал, а Вэн трогал свой горячий нос. Может, у него потому и получалось так все описывать, что он не видел рассвета. Ведь то, что видишь, попробуй потом опиши, это все знают.

У карабанды выработалась своя тактика работы. Вначале Топ вычислял, куда им пойти – то бишь где много детей, не очень много буцников и недавно были проверки. Чем лимитнее клетки – тем меньше надежд на хороший гонорар, но и тем меньше шансов встретить клеткарей. Последние шастали в основном по людярням, вылавливая нелимитчиков.

Потом важно было выбрать правильное место. В нем обязательно должны были быть хотя бы три выхода. Тогда всегда оставался шанс получить расчет и улизнуть, пока проверяют за углом.

Мэй завлекала детей, играя на дудочке-соплилке, купленной у одного чуроватого типа. Тип и Вэн стояли на шухере. Клиенты ловились в одном случае из четырех-пяти, и это было вполне себе ничего для двух несокрушимых киборгов и одного голодного хлюпика, как называл себя Топ. Пару раз они вовремя уходили от лимит-контроля – аккуратно, без паники и потерь. Это всегда было в людярнях или в клетках, которые так не называются, но на самом деле то же самое. Карабанда зарекалась туда ходить – и все равно ходила, потому что малолимитчики любили Мэй больше всех.

О ней пошла слава. Это было скорей плохо, чем хорошо, потому что вместе со славой росла и вероятность их поймать, но пока все обходилось. Все было вполне прекрасно… кроме того, что с ними не было ни Типа, ни Докса, ни папы с мамой.

Постепенно их родной Клетовник (они уже и сами привыкли так называть его) – тот, в котором не всегда темно, – постепенно их Клетовник забывался, как в учебном году забываются каникулы. Солнце, трава и цветы, голубое небо, облака, лето, купание в речке, зима и снежки, машины, компьютеры и многие, многие другие привычные вещи делались прозрачными и бестелесными, будто Вэн и Мэй никогда не жили среди них, а только слышали или читали, или, может быть, когда-то видели их во сне.

Ясное дело, дети не теряли надежды. Она оседала в них все глубже и глубже – где-то там, под слоем тумана, охранявшего ее от лишних слов и взглядов.

Вэна все время подмывало спросить у Мэй про ту дверь. Казалось бы, у него был миллион возможностей это сделать – бери любой «вечер», который они коротали, пока храпел Топ, да и спрашивай. Но как-то не складывалось. Вэн уже давно понимал, что разговоры складываются или не складываются сами собой, независимо от воли их участников.

Казалось, что ему мешало просто сделать то же самое – взять и потрогать любую из дверей? Но что-то мешало, и Вэн всегда стоял в стороне, когда Топ прикладывал к ним ладонь.

Это произошло случайно: Вэн зазевался – ему показалось, что кто-то идет по Панели, – и дверь захлопнулась за Топом и Мэй.

В этом не было ровно ничего страшного – пройдут два метра, поймут, что Вэн остался, и вернутся (так и случилось), – но Вэн машинально, как у себя в Городе, коснулся двери ладонью.

И не смог отнять ее. И описать то, что вдруг зажглось и раскрылось в нем, тоже не смог бы.

Больше всего это было похоже на огромную карту из миллиардов огней, только не плоскую, а объемную, как 3D-модель. Карта имела четкую структуру – Вэн скорей понял, что она есть, чем хоть немного вник в нее, – и была беспредельно, необъятно сложной. Столько информации еще никогда не наполняло его мозг, и тот заискрил и затрещал от перегрузки. Треск нарастал, превращаясь в боль – не физическую, а неописуемую эфирную боль спазмирующей мысли.

Его спасли друзья, которые вернулись за ним, – дверь толкнула Вэна, и тот просто потерял равновесие, взмахнув руками.

– Ты чего? – спросил Тип. – Задумался?

Вэн почувствовал, что не может говорить, и просто кивнул.

После того он задал два «почему»:

– Почему ты так испугался, когда Мэй взялась за дверь? – спросил он у Топа.

– Сам подумай! Непролимиченным нельзя. От этого умирают, или идиотами делаются, или… или просто больно. Видел, какой у нее был вид?..

– Почему ты не рассказала мне? – спросил он у Мэй, когда они расположились у очередного окна.

Мэй посмотрела на него долгим, долгим взглядом (Вэн не умел выдерживать такие).

Она не переспросила – «что не рассказала?» – а ответила ему:

– Теперь ты тоже знаешь, да?

– Что знаю?

Мэй молчала.

И Вэн вдруг понял, что именно он знает.

– Выходит, – говорил он, яростно вытягивая мысль из мозга, – выходит, эти лимиты… Клетчане совсем неправильно про них думают! Их обманывают? – спросил он у Мэй, и та пожала плечами. – Они думают, что лимитирование – это… это открытие возможностей. Новый лимит – новая возможность. А на самом деле это не открытие, а закрытие! На самом деле обычный, нелимитированный человек, вроде нас с тобой, уже все сразу видит и может. Весь Клетовник в целом и в деталях. И наверняка может попасть в любую нужную клетку, если поймет ее. Просто его мозг с этим не справляется… Может, это гуманно? – спрашивал он у Мэй, и та снова пожала плечами. – Может, это просто чтобы у людей мозги не полопались?