Анна Чернакова - Хрустальный ключ, или Жили-были мы

Вдоль берега тянулась еле заметная тропинка. Тёма и Стёпка, задыхаясь от мороза, побрели по ней. Граф, с покрасневшим от холода носом, забежал вперёд и, как страус, переставляя ноги по сугробам, поскакал рядом с Тёмой.

– Нельзя ли поближе рассмотреть гениальное изобретение, интереснее которого я ничего в жизни не встречал?

Его иностранный акцент исчез, словно и не было его вовсе. [20]Тёма, стуча зубами, ответил, что у него таких изобретений – хоть завались, и приподнял часы повыше. Граф склонился над ними, вытащил лорнет. Из нагрудного кармана его пальто вывалился зелёный членистоногий. Упав на циферблат, перевернулся, подпрыгнул и начал привычно канканировать. Стёпка брезгливо смахнул плясуна. Граф вскрикнул, упал на колени, быстро, как фокстерьер, разрыл сугроб, сдунул снег с насекомого и, завернув его в батистовый носовой платок, упрятал в карман. Стёпка недовольно покосился на графа, шмыгнул носом и, убирая часы в сумку, проворчал:

– Нежный механизм, а он… Тараканов развёл!

При слове «таракан», огромная вязанка хвороста, лежавшая у тропинки, неожиданно взвизгнула, приподнялась и понеслась среди деревьев, оставляя на снегу частые следы маленьких валенок. Мальчики и граф вздрогнули от неожиданности. Увязая в сугробах, они обогнали вязанку и преградили ей дорогу. Та замерла.

– Вязанка, а вязанка, – Тёма решил обратиться к ней сказочным зачином. – Вели слово вымолвить. Не пособишь ли нам, ибо ищем мы деда Данилу?

Вязанка молчала. Тёма сделал шаг поближе. Вязанка взвизгнула, отпрыгнула в сторону и закричала детским голосом:

– Чтоб вы провалились! Не подходите ко мне, у вас таракан! [21]

– А чего ты орёшь? – возмутился Тёма. – Мы к тебе по-хорошему. Если всякая куча сучьев…

Граф изящным жестом остановил его. Отступил в сторону, приподнял цилиндр. И начал учтиво:

– Это не таракан, а редкое умнейшее дрессированное насекомое, подаренное мне, графу Мовэ, – он ещё раз приподнял цилиндр и поклонился вязанке, – султаном Эмиратским. Насекомое безвредно, не кусается и не плодится, только танцует редкий танец, который мы можем вам продемонстрировать.

Но вязанка молчала. Тогда Стёпка подобрал здоровенную сосновую шишку, в миг прикрепил к ней две еловые лапы, два сучка вместо рук, скрутил в жгут носовой платок и, как на поводке, повёл получившегося человечка к тому месту, откуда раздавался детский голос. Человечек перебирал еловыми ногами, протягивал деревянные ручки и тонким голосом умолял помочь бедным путникам найти деда Данилу.

Хворост захихикал. Из веток высунулась детская рука и схватила куклу. Вслед за рукой из-под кучи хвороста вылезла рыжая девчонка лет восьми в пёстрой шубке, цветастой шали, отороченной мехом островерхой шапочке, которая показалась ребятам знакомой, и белых валенках. Она радостно смеялась, крепко прижимая к себе куклу из шишки. Но оглядев их с головы до ног – Стёпку в летней гимназической форме, Тёму в шортах и футболке и графа в пальто и цилиндре, – она помрачнела, нахмурилась, сердито сдвинула еле заметные рыжие брови:

– А что так одеты-то? Заезжие, а с котора места? Или беглые? Ишь, двое в исподнем, а этот, – кивнула на графа, – чёрный, на червяка похож. Или с крючка сорвались?

Ребята растерялись. Граф выставил вперёд левую ногу, правой рукой подбоченился и заговорил неожиданно нараспев и сильно окая.

– Исполать тебе, добра молодица. А не тати мы и не злыдни, а посланы до деда твоего, свет-Данилы…

Издалека раздались какие-то крики. Девочка ойкнула и стремглав побежала по тропинке, забыв про хворост. Мальчики и граф бросились следом.

За поворотом реки показалась небольшая поляна и дом на ней. Дом высокий, в два этажа, сложенный из огромных кедровых брёвен. Тёсовая крыша накрывала разом и дом, и скотный двор, отделённый от жилья просторными крытыми сенями. Над домом угрожающе нависало огромное сухое дерево с разбитой молнией верхушкой.

Из раскрытого окна второго этажа торчала рыжая голова деда – точь в точь как на парсуне в особняке Ивана Степановича. Сам же Иван Степанович, только в возрасте Тёмы и Стёпки, потому ещё Ванечка, рыжий и худой, метался по двору, кричал деду в окно:

– Да я и рад бы, так не моя это воля!

– Ты одно ответь, обещал? – бесстрастно, на одной ноте перебивал его дед Данила.

– Моя, что ли, воля?! – голосом, готовым сорваться на плач, вопил в ответ Ванечка. – Я, что ли, весне хозяин?! Моя, что ли, вина, что лёд в низовье тронулся?

Снизу, издалека, слышны были крики «Ваня! Иван Степанович!». Там, по застывшей реке, медленно полз длинный санный обоз.

– Обещал? – спрашивал дед.

– Из берлоги только медведь вылезет, сами же говорили. А мне летать пристало. Не ваши ли слова? И что пора мне науку принять? Не от вас ли слышал?

– Обещал? – монотонно, как дятел, на одной ноте, долбил своё дед.

– Ну, обещал.

– Вот! – Дед торжествующе воздел указательный палец. – Чтобы от ответа сховаться, вот сколько слов нагородил. А чтоб по чести правду сказать, одного хватило. Обещал? Обещал. Делать станешь? Нет.

– Ванька-а-а-а! – донеслось с реки. – Иван Степанович!

– Дедушка! – чуть не плакала Манька. – Ежели Ванечка сейчас с ними не уйдёт, потом год ждать. А там их сиятельства про него и забудут.

– Обещал, а делать не станет! – словно не слыша, продолжал дед. – Запомни: старым и малым если что обещал, выполнять надо без обману. Малым – потому что у них вера ещё крепкая, её обмануть грех, а старым – потому что с ними-то твоё обещание умрёт, а в тебе будет жить, тебя, как грызь, изнутри глодать!

Обоз с поклажей, накрытой рогожами, удалялся.

– Дедушка, да будет тебе его началить! Отпусти, Христа ради! – в слезах умоляла Манька.

Дед вышвырнул из окна узелок с вещами. Ванька подхватил его, в отчаянии оглянулся на дом, поклонился до земли и опрометью бросился вниз к реке. Плачущая Манька с корзинкой еды кинулась за ним. Ваня на секунду остановился, прижал девочку к себе: