Росс Уэлфорд - Что не стоит делать невидимке [litres]

Даже, не побоюсь этого слова, совсем чуточку пóшло .

– Я привёл с собой Этель – или, как ей теперь известно, Тигрицу Кошечку. Она всё знает, только смотрите не свалитесь из-за меня с сердечным приступом, моторчик-то у вас уже не тот.

Это всё его новозеландский акцент: он вроде как чуточку перебарщивает – превращается в делового, прямолинейного и своего в доску парня, с которым всегда можно посмеяться. Он даже не кричит – просто говорит отчётливо – и у прабабули, кажется, не возникает проблем с тем, чтобы его расслышать.

И знаете что? Ей это нравится ! Я вижу по её глазам, и по улыбке, пляшущей на древних потрескавшихся губах, и едва заметному румянцу, вернувшемуся на щёки. Мне даже кажется, что она краснеет .

Честно говоря, думаю, с прабабулей уже много лет так не разговаривали.

Он дружелюбный, забавный и уважительный. Называет её миссис Фриман. Разговаривает с ней так, как будто она нормальная.

И она, конечно, нормальная. Просто очень, очень старая – и нормальная. Возможно, я об этом позабыла.

Я по-прежнему в очках и в капюшоне на блестящий парик.

– Прости за солнечные очки, прабабуля, – говорю я и добавляю, чтобы объяснить: – У меня тут небольшая глазная инфекция, – однако она почти не сводит глаз с папы.

Он прихватил с собой из бардачка арендованной машины, на которой мы доехали в «Прайори Вью», айпад.

– Я подумал, что покажу Этель, как я вас всех нашёл, – говорит папа, включая планшет и что-то быстро печатая.

Несколько секунд спустя на экране появляется передовица газеты «Уитли Ньюс Гардиан».

Пролистав немного, папа останавливается на одной статье с фотографией.

Сотня лет – полёт нормальный!

Местная жительница празднует вековой юбилей

В прошлую среду миссис Элизабет Фриман отпраздновала свой сотый день рождения в пансионате «Прайори Вью», где она живёт вот уже девять лет.

Перенесённый несколько лет назад инсульт повлиял на её речь, но персонал пансионата сообщил, что, когда наступил важный день, она «пребывала в добром здравии и не теряла бодрости духа».

Рождённая во время Первой мировой войны – при Георге V и до изобретения телевидения и коммерческих перелётов, – миссис Фриман повидала на своём веку уже девятнадцать премьер-министров, первым из которых был Дэвид Ллойд Джордж.

Она получила торт, который испёк персонал «Прайори Вью», и послание с поздравлениями от Её Величества Королевы.

На фото она со своей дочерью, миссис Беатрис Ледерхед, и правнучкой, Этель Ледерхед.

– И всё? – не веря своим глазам, спрашиваю я. – Этого было достаточно?

– Достаточно? Её старый дом разделили на квартиры, все письма возвращались отправителю. Как-то я пытался обзванивать все дома престарелых, но «Прайори Вью» в моём списке не было, потому что он числится как «резиденция-пансионат для людей пожилого возраста». Так что на протяжении трёх лет два раза в неделю я гуглил «Элизабет Фриман». У меня было чувство, что ей вот-вот стукнет сто, но я не помнил точно, когда у неё день рождения. Также я знал, что, когда это случится, об этом напишут в местных новостях. Так что я ждал и ждал. Этого или… что ж… – он понижает голос, – некролога, – он поворачивается к прабабуле и снова говорит громко: – Но я был полностью уверен, что вы сдюжите, а, миссис Фриман?

Прабабуля как будто начинает кивать усиленнее (хотя порой трудно сказать).

Папа продолжает:

– А то фото? Что ж, может, твоя бабушка и сменила очки и причёску, но я всё равно сразу её узнал. Что до тебя: уж свою-то собственную дочь отец всегда узнает!

– И ты вернулся?

Он пристально смотрит на меня светлыми серо-зелёными глазами.

– Вылетел следующим же рейсом, Бу. Дело было лишь за тем, чтобы убедить твою бабушку, что я уже не тот человек, что раньше, и что она не предаст последней воли твоей мамы, разрешив мне встретиться с тобой.

Всё это время я смотрю на прабабулю, чьё выражение лица переменилось. Она ненадолго перестала трястись, а её глаза влажнее, чем обычно. Она смотрит прямо на меня, а её дрожащая левая рука словно меня подманивает.

Но я не двигаюсь. Я просто не знаю, как реагировать. В смысле, папа очень милый и всё такое, но до меня доходит, что эта пожилая леди, почти на десятилетие, в общем-то, ставшая заложницей собственного разума, всё это время обманывала меня. Несмотря на всё счастье от обретения папы и получения ответов на, по крайней мере, несколько из миллионов моих вопросов, внутри меня закипает тихая злость.

Потом за моей спиной раздаётся голос ба, и эта злость находит цель.

– Ох, моя милая Этель. Я собиралась тебе сказать, я правда… и батюшки, что это на тебе надето?

Так вот кому папа лихорадочно строчил сообщения, пока мы сюда ехали.

Ба продолжает:

– Ты что, накрасилась , Этель? – потом она обращается к папе: – Ричард, как это всё произошло?

И хотя сейчас не самое удачное время и обстоятельства не самые лучшие, у меня, в общем-то, не остаётся выбора.

Я лицом к лицу с тремя взрослыми. Мне двенадцать. Им на всех примерно лет двести, и всё равно у меня такое чувство, будто это во мне больше здравомыслия, будто это я поступаю правильно.

– Как? Как ты могла? – тихо говорю я и поворачиваюсь, чтобы обратиться и к прабабуле тоже. – Как вы обе могли?

Может, это папино поведение «своего в доску парня» придаёт мне уверенности говорить с ними так прямо.

Ба ещё даже не села, и никто ничего не отвечает, так что я продолжаю.

Я практически шепчу:

– Вы знали. Ты и прабабуля, вы двое сговорились скрывать от меня правду. Всю свою жизнь я прожила… не будучи самой собой . И вы знали?

Никто ничего не говорит, так что я шиплю:

– Как вы могли?

Мой голос теряет спокойствие.

Папа поднял руку в успокаивающем жесте.

– Тише, Бу, – говорит он. – Она всё-таки пожилая леди.

Тогда-то внутри меня словно что-то срывается. И чувство примерно такое же, как когда натянутая эластичная резинка слетает с пальца. Всё, что я скрывала, всё напряжение, которое я в себе держала, все те моменты, когда я хотела поделиться своим секретом, но не могла, – всё это словно вырывается на свободу из-за одного мягкого папиного жеста и его тихих слов.

– Не надо на меня «тишкать»! – говорю я, гораздо громче. – И я знаю , что она пожилая леди. Достаточно пожилая, чтобы понимать, что к чему. Вот что я скажу.

Я смотрю на прабабулю и обращаюсь непосредственно к ней.

– Тебе сто лет, а ты так и не научилась не врать? Все думают, будто ты просто маленькая миленькая старая леди, которая сидит себе в своей шали, но ты не лучше, чем все остальные. И что, что ты не можешь говорить? По-твоему, это оправдание?

Теперь папа тоже встал.