Росс Уэлфорд - Что не стоит делать невидимке [litres]

Но прежде чем двери с шипением захлопываются, один из пассажиров подаёт голос:

– ‘Звините, водитель! Тут только что собака сама по себе вошла!

И я вижу, что водитель открывает дверцу из кабины и приближается по проходу к нам.

Я не жду; тяну Леди за ошейник и выхожу из автобуса, пока пассажиры и водитель смотрят, улыбаясь, на собаку, которая может смело сесть в автобус и сойти с него.

Полминуты спустя я опять жду, глядя на удаляющийся автобус.

Пешком я добралась бы примерно за час, но я вымотана и ослабла, и всё-таки выбора не остаётся. Чтобы ногам было не так тяжело, я спускаюсь по асфальтовой дорожке на пляж и иду уже там. Сегодня первый по-настоящему жаркий летний день: Леди то и дело забегает в море, чтобы охладиться, и даже чайки, кажется, жалуются на жару.

Я быстро шагаю в сторону Калверкота и церкви с видом на море. Никто не замечает ни цепочку следов, появляющихся на мокром песке, ни десять крошечных полукружий полупрозрачных выкрашенных лаком ногтей, пляшущих над ними.

Что сейчас будет делать папа?

Он пообещал, что поможет мне. Могу ли я ему доверять?

Честно говоря, выбора у меня нет особого.

Дневная жара как будто усиливается, и я чувствую, как у меня на лбу образуются капельки пота.

Если я их чувствую, значит, кто-то может их увидеть. Я смотрю на себя вниз и вижу едва заметное сияние пота, очерчивающее мой силуэт. Мне нужно убраться с жары. Я смотрю через пляж на длинную каменную лестницу, ведущую к церкви.

Если я вообще произношу молитву – она получается одной из безмолвных и мысленных, и либо моя молитва услышана, либо мне просто везёт: церковь открыта. Мы с Леди входим внутрь – там прохладно и темно: настолько прохладно, что меня сотрясает лёгкая дрожь на контрасте с уличной жарой. Кроме меня, в церкви нет людей. Пахнет полиролью для дерева и ладаном, и я чувствую себя в безопасности, садясь на одну из задних скамей; дерево холодит мне спину. Жара и купание вымотали Леди, и она растягивается под скамьёй.

Здесь, в тени, хорошо. Думаю, усталость, нахлынувшая на меня, отчасти вызвана тем, что я не могу толком закрыть глаза и отгородиться от яркого солнечного света. Может, размышляю я, то, что мы целыми днями моргаем без конца, – это способ дать глазам отдохнуть от света?

Я кучу раз была в этой церкви с ба. Она говорит, ей тут нравится из-за «литургии» – кажется, это означает слова, которые используют во время службы. Они все на староанглийском, со всякими «аки» и «иже» – в точности так, как это всегда представляют себе люди, никогда не бывавшие в церкви. Ба однажды сказала, с одобрением, что никто не играет на гитаре во время псалмов, что, по моему мнению, обидно, но по мнению ба – нет.

Я сижу, сгорбившись и опустив голову на сложенные руки, и вспоминаю какие-то слова, которые когда-то произносила в церкви, когда ходила сюда с ба. Это вроде как молитва, но не совсем, потому что в конце нет слова «аминь». Все говорят это хором:

Веруем в единого Бога, Всемогущего Отца:

Творца неба и земли, всего видимого и невидимого…

– Просто поставь вон туда, Линда – на тот стол. Спасибо, дружок.

Я погрузилась в мысли и даже не заметила, что кто-то вошёл, хотя двери тут тяжёлые, укреплённые железом. Я оглядываюсь и вижу двух леди, которых вроде бы узнаю, только имён их не знаю. Ну, то есть одно знаю, потому что услышала только что: ту, что помоложе, зовут Линда.

У каждой в руках по картонной коробке, которые они ставят на стол на козлах прямо позади меня.

Я таращусь на Линду, потому что знаю её откуда-то. Только когда она заговаривает, до меня доходит.

– И-и, ну и тяжеленные они, агась! Надо быть аккуратненько, чтоб не сверзиться!

Яркий ньюкаслский говор, солнечный загар: это девушка из «Ньюкаслской бронзы», и она достаёт из коробок консервные банки супа, пачки макарон, буханки хлеба…

– Лучше оставь как есть, в коробке, Линда. Им всё равно придётся нести это в зал.

Линда складывает всё обратно, и я понимаю, что это: церковный продовольственный фонд, в который люди жертвуют еду для бедняков.

Я хочу догнать Линду и показать ей, что я невидима. Продемонстрировать, что случилось после того, как я воспользовалась солярием, который она мне отдала. Не то чтобы я гордилась этим или что-то в этом духе; просто если мне надо привыкать к невидимости, возможно, будет неплохо начать с Линды? Может быть?

Я всё равно опоздала. Они ушли, дверь за ними захлопнулась с металлическим грохотом, и я опять осталась одна в безмолвной церкви.

Коробки стоят на столе, освещённые светом, льющимся через один из витражей, и скажу вам вот что: если бы это был фильм, сейчас бы запел хор ангелов, выводящих: «Ла-а-ла-а-ла-а…»

Первым я открываю хлеб. Он чёрный, пряный и ужасно вкусный. Большая часть добра из коробок мне не подходит: мешки с мукой и рисом, сырые яйца, овощи (хотя одну морковку я съедаю, она оказывается ничего так) и консервные банки, для которых нужен специальный нож. Ещё есть банка с консервированной фасолью, которую можно открыть, потянув за кольцо на крышке, так что я открываю её и принимаюсь есть фасоль с хлебом. В другой коробке лежит пакет яблок. Я ем жадно, крошки летят во все стороны, и я как раз собираюсь откусить от яблока здоровенный кусок, когда двери церкви опять распахиваются.

Я роняю яблоко на пол и прячусь за скамью как раз вовремя, чтобы увидеть, как оно катится по плитке к Линде, несущей очередную коробку. Это вроде как инстинктивная реакция, то, что я спряталась. На самом деле нужды в этом нет, потому что я невидимка, но я рада, что сделала так, потому что, глядя вниз, я вижу комок ещё не оневидимившейся еды, парящий в районе желудка.

Линда ставит коробку и озадаченно смотрит сначала на яблоко, потом на стол. Другая женщина через пару секунд присоединяется к ней, в руках у неё два полных пакета из супермаркета.

– И-и, господи боже, ты ток глянь! – говорит Линда.

Другая леди ничего не отвечает.

– Оно подкатилось прям ко мне, яблоко-то это. Просто упало и покатилось.

– Ну и кто брал еду? Мы же только сходили до твоей машины и обратно, Линда.

– Они, наверно, ещё тута, Морин.

– Да это наверняка кто-то из этих мальчишек-певчих, – говорит Морин, а потом повышает голос. – Эта еда для бедных, маленькие вы негодники! – восклицает она.

По церкви разносится эхо: «Негодники… негодники… негодники…»

– Прячутся поди, – говорит Линда и шагает по нефу, оглядывая ряды скамей.

К этому времени я заползла под деревянную скамью, и она не видит странного комка жижи в тени.

– Это ты сделала? – слышу я её голос, и у меня ёкает сердце.

Но она стоит через несколько рядов от меня, нагнувшись.

– Я нашла преступницу, Морин. Тута собака!