Ксения Сергеева - Провожатый

— Да-а-а, — тоном знатока протянул Шайн, — с-с-сэр Брайтон был дурным мальчишкой, с-с-славился дерзостью и ложью, конечно, дом не любит таких.

— А каких любит? — Сэм представлял лорда Пакстона с ружьем и всеми африканскими кошками, пробирающегося по завалам старых вещей на чердаке, замирающего в стойке охотника и ожидающего нападения. Сэм расправил плечи.

— Смелых, сильных, упрямых, воспитанных, — Хоппкинс улыбнулся: он понял, что уже выиграл битву.

— Мне такие тоже нравятся, — Сэм взял в руки одну из случайных фотографий, ему помахал пухлый малыш, а его мать в длинном черном платье, что-то тихо шепнула мальчику на ухо, и тот замахал еще сильнее.

— Так вы хотите подружиться с домом, с-с-сэр Чедвиг?

— Хочу. Только я не совсем понимаю, что я должен сделать. Убраться тут?

Шайн и Хоппкинс совсем не учтиво расхохотались, Сэм отложил фотографию.

— Что вы, сэр Сэм, что вы! Вы всего лишь поближе с ним познакомитесь, гуляя по чердаку.

— И всё?

— А как иначе?

Сэм помолчал немного, а потом спросил:

— Шайн, а… бабушка, леди Чедвиг, она тоже здесь… была?

— Была, — Шайн внимательно смотрел на Сэма своими удивительными глазами и едва заметно кивал. — Дом очень любит ее и никогда не даст в обиду.

— А мама?

Шайн и Хоппкинс переглянулись, нависло неудобное молчание, настолько неудобное, что Сэму захотелось стряхнуть его теплые нити с ушей и щек. Наконец Шайн произнес, сосредоточенно рассматривая тапочки:

— Если дом пож-ж-желает рас-с-с-сказать вам, вы уз-з-знаете…

— Я согласен!

Сэм даже подскочил с кресла и принялся расстегивать манжеты и закатывать рукава. Ему вдруг очень сильно захотелось узнать все-все тайны, что скрывают чердак, домовой с дворецким, сам дом. Ему очень захотелось увидеть маму. Или просто послушать о ней.

Домовой с хрустящим шелестом поднялся, собрал полупустые чашки и выбросил их в мусорное ведро, и без того набитое обрывками газет, листовок, бумаг с нечитаемым печатным шрифтом.

— Ч-ч-чтож-ж-ж, юный с-с-сэр, мы в вас-с-с не ош-ш-шиблись, пора, — Шайн распахнул дверь, выпуская Сэма в захламленные коридоры чердака.

Сэм замешкался на пороге:

— Разве вы не пойдете со мной?

— Нет, сэр, мы дождемся вашего возвращения здесь, — Хоппкинс покровительственно похлопал Сэма по плечу.

— Тогда дождитесь, пожалуйста. Сам я ее никогда не открою, — он кивнул вправо, где-то в глубине сложносплетенного лабиринта вещей тускло светилась входная дверь.

Дворецкий улыбнулся и кивнул. Шайн щелкнул пальцами — Сэм ожидал, что от щелчка они сломаются, до того тонкими и длинными были, — и несколько светляков зависли чуть впереди Сэма:

— Они помогут вам.

— Спасибо, — Сэм сглотнул и вышел из квартирки домового, тут же потеряв из вида вход в неё. Вокруг сгущался полумрак, слабо разъедаемый жадными до темноты светлячками.

— Ну что, пошли, — Сэм сделал несколько шагов и завернул за угол огромного серванта.

Девочки разлетаются из церкви подобно стайке птиц. Они уже сняли белые одеяния, оттого перестали походить на белых голубков, но за каждой из них тянется шлейф запаха мирры, чистейшего сопрано и неуловимый, только Ангелом чувствуемый привкус невинности, оседающий на губах и ресницах. За ними несложно идти: его ведет сам Господь. Он скрывает его за газетным киоском, когда девочка оборачивается, почувствовав пристальный взгляд на сутулой спинке, он бросает пыль в глаза полицейским, он заливает дождем окна и витрины, в которых Ангел мог бы отражаться.

Ангел идет за каждой из них, он провожает каждую до дома, он оберегает каждую по дороге в школу, он согревает их библии на прикроватных столиках; он ведом тонким нюхом, он похож на собаку, большую и поджарую, верную — и прячущую клыки.

Он знает, прекрасно знает, когда Барберри выйдет из дому. Да, на этот раз он избрал ее. Детская полнота еще не оставила её, темные волосы утянуты в две тонкие косички, пальтишко недавно купили: Ангел видел, как отец клерк выписывал чек в магазине, а Барберри с матерью радовались красной клетке. Если бы Бог знал, как падки его творения на материальное, если бы Барберри знала, что и безо всяких украшений она прекрасна, потому что создана по образу и подобию божьему. Но она не знает, пока еще не знает. Узнает, непременно узнает, как и те семь девочек, что уже поют по правую руку Бога.

Ангел очень осторожен. Он верит, что Бог защищает его, но нельзя собственной безалаберностью поставить под удар всю миссию. Ангел каждый раз тщателен, как и подобает истинному служителю веры. Он никогда не оставляет следов, он никогда не говорит о том, чем он занят, он вообще ни с кем не говорит. Ему не нужны друзья или отпущение грехов: у него есть Бог и дело. Ангел продумывает мельчайшие детали, он никогда не заходит в одну аптеку дважды, он подозрителен, ведь дьявольские слуги ждут его за каждым поворотом, стоит только позволить им, они вгрызутся в спину стальными зубами, разорвут глаза железными когтями, вывернут наизнанку всю ту музыку, что он копит в себе во имя Господа.

Барберри не успевает вскрикнуть, слабый затихающий всхлип давит бархатный платок, пропитанный снотворным. Ангел долго искал место, но его нашла сама Барберри: в узкую улочку, вдвое сокращающую путь домой, темный проход между глухими стенами контор, ее направил святой дух. Она недавно открыла для себя удобный маршрут и еще не успела поделиться им с подружками. Он появился за ее спиной, чтобы не спугнуть раньше времени, не поселить раньше времени радость в ее сердце.

Ангел выглядывает из-за угла. Туманом заволакивает сумерки, фонари еще не зажгли, народ вьется вокруг офисов, отец несет уставшую спящую девочку на руках, гордо улыбаясь прохожим и малышке. Кто-то, может, и обернется умиленно, а кто-то вовсе не обратит внимания: нужно спешить, дела не ждут. Ангел сворачивает и сворачивает, хитрой спиралью, запутанным лабиринтом он уносит от людских глаз сокровище, теплое, трепетное, маленькое, но бесконечно ценное.

Барберри проснется, но не сможет вскрикнуть. Ангел предусмотрительно использует кляп. Карие глаза девочки наполнятся прозрачными слезами чистого счастья, Ангел слизнет их, чтобы очиститься и самому. Очиститься перед самым важным действом. Он никогда не тянет. Ему нужно успеть как можно больше. Нет времени на то, чтобы наслаждаться, выполняя необходимое.

Он уже полчаса назад распял детское тельце на кровати, накрепко зафиксировав запястья и лодыжки веревками, он запер дверь, он убедился, что никто не видел его, а пьянчугам-соседям вовремя поднесли бутылки с ромом и кислым пивом. Он успел умыться и помолиться, он достал нож и бережно протер его детским платьишком. Он улыбается, когда поворачивается к Барберри. Он улыбается, когда прикрывает глаза, чтобы вновь воскресить в памяти ее звонкий голос, бьющийся в тенетах камня. Сейчас, именно сейчас он вонзит нож в ее сердце — средоточие музыки, которую он подарит Богу.