Ксения Сергеева - Провожатый

Вниз и вверх! Кровь разливается алым вином, пропитывает солому, предусмотрительно щедро усыпавшую пол. Ангел на секунду останавливает ритуал, как делает это всякий раз, чтобы заглянуть в изумительно красивые, широко распахнутые глаза, будто удивленные, не ожидавшие, что Бог так прекрасен и так добр. Ангел смотрит, как гаснет взгляд, а затем припадает к ране губами, целуя и причащаясь святого духа.

В этот момент он чувствует, что готов вот-вот взлететь, он понимает, что за его спиной распахнулись огромные белоснежные крылья, тяжелые настолько, что тянет позвонки. Ангел хочет покинуть этот мир, но не может: еще не все, еще не все… Не весь хор собран, чтобы петь на небесах восхваления Истине.

И Ангел ловко отрезает кусочек плоти, теплой, сладковатой, чтобы причаститься и телом, уже воспарившим духом над всеми мирскими горестями. Еще одно мгновение величия цели. Лишь одно мгновение.

Ангел знает, что не имеет права медлить. Он проворно собирает солому, пропитанную кровью в мешки. Река рядом, он черным ходом выносит красную влажную траву из дома, выбрасывает в мутную воду и возвращается. Барберри уже укутана в саван. Ее кровь не должна оставить следов. Ее тело должна омыть вода в знак нового крещения. Ангел относит тело к реке, бережно целует девочку в лоб и погружает в темные волны. Нет ни секунды, чтобы проводить Барберри взглядом, пора возвращаться.

Ангел убирает комнату долго, мягко сворачивает клееную подстилку, которой обычно оберегает матрас от крови, внимательно оглядывает свой костюм и застирывает рубашку. Хозяйка притона, в котором он снимает жилье, не может намолиться на молчаливого аккуратного педанта. Она никогда не сует нос не в свои дела, но каждый раз благодарно кивает. Ангел подарил бы ей благость Господа, но она слишком стара и уродлива. Слишком.

Ангел ложится на постель. Ему кажется, что она еще слабо подрагивает от высоких нот той музыки, что он подарил Создателю. Ангел улыбается. И засыпает.

В тусклом, будто ленивом свете виднелась тропинка. То тут, то там, словно корни странных деревьев, торчали ножки или спинки стульев, подлокотники кресел, неизвестно зачем хранимый штакетник; они цеплялись за одежду, будто стараясь остановить Сэма, задержать. Сначала он аккуратно отставлял встречных в сторону, потом, набив очередной синяк и едва не упав, начал отбрасывать и обиженно сдвигать мебель со своего пути. Светляки роились над головой, время от времени Сэм проверял, рядом ли они: слишком быстро привык к их слабому свету, казалось, что и нет их вовсе, а он сам уже научился видеть в темноте.

Тропинка искривлялась, выгибалась, вела все дальше в темноту. Еще несколько часов назад Сэм подивился бы тому, что не идет кругами по большому, но все же ограниченному размерами дома чердаку, а продвигается вперед, не возвращаясь к уже виденному. Сейчас же в голове спокойно жилось мысли о том, что чердак безграничен. И тих. Тишина стояла пугающая. Даже ветра не было слышно. Звук шагов утопал в толстом слое пыли. Когда Сэму надоело прислушиваться в ожидании хоть какого-то движения, он принялся говорить сам с собой и со светлячками.

— И почему бабушка так не хотела, чтобы я сюда ходил? Боялась, наверное. И я боялся. Нет! Я не боялся! Разве что совсем чуточку, — Сэм глянул на светляков, нет ли в них сомнения в его искренности, кивнул. — Если нужно было всего-то пройтись по этим ходам… Чего ж не пускать меня? Интересно, мама тоже ходила здесь?

Сэм остановился у затянутого посеревшей тканью… чего-то. Он потянул полог, который с легким присвистом осел на пол — и Сэм вскрикнул. На него смотрел белый мальчик в серой одежде и скалился. Сэм шлепнулся на пол и зажмурился, светляки всполошились и зажгли свои лампы поярче. Сэм осторожно приоткрыл один глаз, затем второй — и рассмеялся. Всего лишь зеркало, огромное зеркало на колченогой подставке. Вот как может испугать собственное отражение! Сэм, привстав на колени, вгляделся в того, другого себя. Отражение тоже приглядывалось. Сэм протянул руку, чтобы коснуться черной глади, но отражение не шелохнулось. Сэм так и замер с вытянутой рукой.

— Нельзя, — заговорило отражение.

— Ч-чего нельзя?

— Прикасаться к отражению.

— Почему?

Сэм перебирал в голове все приметы, что Перкинс знала в изобилии и которыми сыпала в любой ситуации: ни одной про прикосновения к зеркалу он не слышал. Между тем, отражение поднялось во весь рост, оглянулось, посмотрело вправо, влево, поманило Сэма пальцем, тот подался вперед, а отражение указало наверх. Там, у самого верхнего угла, прикреплена была фотография. Светляки взмыли вверх и выхватили из мрака мужское лицо.

— Потому что попадешь в Никуда, — мальчик в отражении продолжал указывать на фотокарточку. — Надо достать.

Сэм окинул рассеянным взглядом пространство вокруг зеркала. Услужливые светлячки зависли над несколькими стульями и тумбочкой. Сэм принялся двигать мебель. Когда оба стула бы поставлены друг на друга и на тяжеленную — между прочим — тумбу, Сэм аккуратно вскарабкался на высоту, необходимую для того, чтобы добыть изображение. Мальчик из зеркала внимательно наблюдал за ним, задрав голову.

Еще. Еще немного. Приподняться на цыпочки. Не так уж и просто в жестких еще, новых ботинках. Потянуться.

— А-а-а!

Стул всё-таки не удержался на узком собрате, ножка соскользнула, и Сэм полетел на пол, пребольно ушибив плечо. Он даже зажмурился, чтобы не расплакаться от боли. Однако фотография была в его руках, Сэм чувствовал ее шершавую поверхность под пальцами. Он открыл глаза и — обомлел.

Никакого чердака. Осенний сад, шуршащий сухой листвой. Небо расчертил слетевший с ясеня ворон. Грай разорвал тихое оцепенение. Сэм вздрогнул. Где-то хрустнула ветка. Сэм вскочил и подобрался, готовый бежать, но тишина больше не нарушалась. Он огляделся. Деревья и кусты неухожены, в прозрачном воздухе едва заметно колыхались нити паутины и хрупкие, еще не слетевшие листья, мох уже давно победил газонную траву и теперь поскрипывал под шагами мальчика. Сэм пошел, как ему показалось, к дому. Он откуда-то точно знал, что идет к дому, хотя никогда не бывал в этом саду. Еще несколько поворотов — и он вышел к калитке, когда-то белой, а теперь побуревшей и облепленной все тем же мхом. Воротца скрипнули. Сэм увидел невысокую крышу и облупившуюся краску на двери.

— Кто-нибудь дома?

Ответом послужил спертый кашель. Дверь распахнулась, на порог ступила нога в охотничьем ботинке, за ней вторая, а за ней — третья. Лапа. Рыжая в черных отметинах. Сэм отступил. Морда леопарда была вытянутой и любопытной. Зверь облизнулся и поднял взгляд на хозяина. Лорд Пакстон серьезно смотрел на Сэма: