Джеральдин Маккорин - Где кончается мир [litres]

Однако по тем немногим, кто услышал их перешёптывание, прокатилась волна трепета. В отличие от Лаклана, разговоры о призраках их здорово пугали.

В Джоне же завывания пробудили страх иного рода. Он зашептал в ухо Куиллу, коснувшись его шеи ледяным носом:

– А мы призраки, как ты думаешь? Вдруг мы утонули по дороге, а сюда только наши души и доплыли?

Его лицо было слишком близко, чтобы сфокусировать на нём взгляд, но Куилл заметил его слёзы и жуткую пепельную бледность. Почему они задают все эти вопросы, на которые невозможно ответить, ему ? Откуда ему знать? После пятичасовой работы на скалах у него сводило икры и он уж точно не чувствовал себя бесплотным духом.

– Не. Мы бы запомнили. Такие вещи, навроде смерти, не забываются. С чего ты это взял?

Но слёзы продолжали катиться по лицу Джона. Вдвоём они вышли наружу, чтобы обсудить его беспокойство.

– Ну, может, нас отправили сюда, пока с нас не сдует все грехи – как с Воина сдуло всю одежду! Как думаешь, грехи на вид походят на кровь, а, Куилл? – Джон сунул руку в мешковатые, доставшиеся по наследству штаны. Когда он вытащил её, пальцы оказались перепачканы кровью.

– Скажи кому-нибудь, – немедленно ответил Куилл.

– Я и говорю. Тебе. – Джон, казалось, стыдился, что истекает кровью. Куиллу стало попросту страшно. Что если это заразная болезнь? Или жуткая участь, уготованная им всем? Он перебрал возможные объяснения внезапного кровотечения. Когда в прошлом году сынишка миссис Кэмпбелл упал и разбился насмерть, изо рта и ушей у него текла кровь: Куилл видел.

– Ты не падал сегодня?

– Не-е-е-е-ет! – простонал Джон.

Когда глупыши отрыгивали содержимое своих желудков, жидкость эта была ярко-красной.

– Может, это на тебя из глупыша вылилось, когда ты его за пояс засовывал?

– Не-е-е-е-ет!

Ещё, конечно, если верить старшей сестре Мурдо, раз в месяц у взрослых женщин шла кровь, дающая понять, что они не беременны…

Джон раскачивался из стороны в сторону, держась за ноющий живот. Из обтрёпанных древних штанин высовывались босые ноги. Лодыжки были тощие, не то что у Куилла. Мужчины на Килде похожи на птиц – с толстыми лодыжками и растопыренными, как птичьи, пальцами. Всматриваться в большое круглое лицо было бессмысленно: волосы у Джона были коротко острижены; обветренную кожу покрывали ссадины от каменной крошки.

– Джон, можно тебя спросить? Есть ли такая вероятность… Ты случайно не… – Но Куилл запнулся. Если он ошибается, ему наверняка расквасят нос: кулаки у Джона были мощные. Нет никакого приемлемого способа спросить приятеля, товарища, другого мальчишку… «Ты случайно не девочка?»

– У женщин раз в месяц вот так идёт кровь, – с опаской сказал он. – Ну по крайней мере Мурдо так говорит. Это естественно. Им от этого никакого вреда нету, насколько я знаю. – Он проследил, какой эффект его слова произвели на Джона.

– Правда?

– Мурдо так говорит. А у него сёстры есть.

– А он не говорил, болит ли у них живот от этого?

– Он говорит, они делаются злые.

Казалось, будто Джон – понурив голову и закрыв глаза – собирается в чём-то исповедаться. Так она и сделала.

Оказалось, что мать Джон родила восемь детей, но семеро из них умерли. (Об этом Куилл смутно знал. На Хирте это было обычное дело.) Но когда восьмой родилась девочка, мать решила, что её муж, чего доброго, может сам помереть от разочарования: настолько ему хотелось иметь сына. Так что она сама перерезала пуповину, покрепче спеленала младенца и сказала мужу, что это мальчик. «Мальчика» назвали Джон и воспитывали соответствующе. Правду скрывали даже от самой Джон. В конце концов, кому повредит небольшая ложь во благо?

Возможно, никому – кроме Джон.

– Я никак не мог понять, почему то и дело вывихиваю лодыжки. И голос у меня вон какой высокий. А когда мы соревновались, у кого струя дальше – почему я никак не мог выиграть? Ни разочка? Я думал, я родился неправильным каким-то – бесполезный кусок овечьего дерьма – и совсем приуныл. Мамане в конце концов пришлось рассказать. Рассказала она мне всё при том условии, что я никогда не проболтаюсь ни отцу, ни другой живой душе. Сказала, что со стыда помрёт, ежели расскажу. Так что не рассказывай никому! – запаниковав, договорила Джон.

– Кому мне рассказывать? – спросил Куиллиам. – А про кровь она что-то говорила, маманя твоя?

Джон потрясла головой.

– А должна была! Должна была сказать! Нечестно это.

Куилл не мог не согласиться: было нечестно оставлять Джон в неведении. Может, бедной женщине нравилось убеждать себя, что Джон действительно мальчик. Или, может, она попросту забыла. Но чем больше Куилл вдумывался, тем более немилосердным это ему казалось – лишить Джон всех тех девичьих штук, которые она могла бы захотеть, которые могли бы ей понравиться: красные косынки, синие платья, брошки из пенни, которые носила каждая женщина, пение за работой – даже замужество! – и детская колыбелька в ногах кровати…

Но, конечно, Джон была права: Куилл не должен выдавать её секрета – не здесь, не сейчас. Девчонки ловили птиц сами по себе. Мальчишки – сами по себе. Но перемешать их – это всё равно что сунуть свечку в мешок с перьями.

– Сохраним это промеж нами двоими, – сказал Куиллиам. – А то хлопот не оберёшься.

Она молча кивнула. А потом спросила, о чём это он.

Его собственная мать всегда говорила ему: «Доброта и пенни тебе не стоит, Куилл». Сейчас он должен подобрать какие-то добрые слова.

– Ну, подумай о дуэлях, друг! О разбитых сердцах! Все мальчишки захотят на тебе жениться! Ты же такая… хорошенькая и всё такое.

Джон порозовела от удовольствия.

– Так ты что, и раньше догадывался?

– Не-е-е! Ну… может, подозревал разве что – ты ж такая… махонькая и хрупкая.

Джон была так благодарна, что целую минуту трясла его руку, плача, как – что ж – как девчонка.

Куиллиам был так благодарен Мурдо за рассказы о ежемесячных женских тайнах, что немедленно отправился прямиком к другу и поведал ему, что Джон на самом деле девочка.

– Только никому не рассказывай, понял? Никому. Я пообещал.

– Кому мне рассказывать? – ответил Мурдо и пожал плечами. Однако на лице у него появилось какое-то странное выражение, которое Куилл мог расценить лишь как проблеск надежды.

Дальше «пастор» Кейн решил, что каждый должен раз в неделю исповедоваться перед ним в грехах. Каким-то образом, даже не обсуждая этого, Кейн отошёл от ловли птиц и стал священником на постоянной основе.

Эта идея, должно быть, пришла к нему внезапно да так понравилась, что он не стал даже дожидаться вечерней молитвы, чтобы объявить её, вместо этого отправив Юана найти каждого из мальчишек и сообщить им время и день недели, когда они должны парами явиться на исповедь. Может, таким образом Кейн хотел провернуть свою задумку в обход мистера Дона и мистера Фаррисса. Объяви он свой план всем за ужином – и мужской смех или протестующий рёв могли бы подорвать его ореол святости. А в свою святость Кейн верил твёрдо. Он начал придерживать отвороты своей куртки, как – он это замечал – преподобный Букан придерживал лацканы своего пальто. Если он собирался быть пастором кирка, обе его руки определённо должны быть свободными, чтобы держаться за лацканы и выглядеть внушительно. А значит, с ловлей птиц должно быть покончено.