Джеральдин Маккорин - Где кончается мир [litres]

Когда Донал Дон наконец прознал о призывах на исповедь, он так и вскипел от ярости. Щёки у него сделались фиолетовыми, и он бросил на землю птицу, которую ощипывал.

– Бога ради, мы что, католиками сделались? Только иноземцы да католики «исповедаются в грехах». Он что, Папа Римский? И скажите мне на милость: он теперь и отпускать грехи никак может?

Мистера Фаррисса тоже переполнило отвращение, так что на висках у него вздулись синие венки – однако он ничего не сказал. Подобно устрице, что глотает гравий и плотно смыкает свои створки, Фаррисс редко облекал чувства в слова. В любом случае, они с Доном уже сдали ответственность за души мальчишек на Коула Кейна (просто потому, что ни один из двоих не чувствовал себя способным нести эту ношу). Так что, возможно, отчасти это они были виноваты, что он столько о себе возомнил. Тем не менее, если Кейн думал, будто Дон и Фаррисс станут «исповедоваться в грехах» перед ним – ему стоило подумать ещё разок.

Тем вечером пещера была полна мальчишек, пытающихся придумать, в чём им исповедоваться. Когда они с надеждой обратили глаза на Куилла, он поднял руки в защитном жесте.

– Не спрашивайте меня. Мне-то откуда знать?

Казалось, его назначили на какую-то новую пугающую роль: «одарённого Толковыми Мыслями» – и он не до конца понимал почему. Может, это связано с тем, что он Король Олуша? Нет, Король Олуша просто хорошо лазает. Куилл не припоминал, чтобы дома, на Хирте, отличался чем-то выдающимся. И всё же… и всё же, оглядываясь на свои младшие годы, он вспоминал, что ему казалось, будто мальчишки постарше совсем другие, не такие, как он – им можно было доверять, они были… Может, он достиг того возраста, когда пора начинать становиться кем-то другим – кем-то, на кого люди могли рассчитывать, у кого могли просить помощи, ответов? Эта мысль ошеломила его.

Но потом к нему подползла Джон и спросила:

– Куилл, а мне надо рассказывать пастору о том, что я… ну, ты знаешь…? – и Куилл так многозначительно покачал головой, что Кеннет немедленно учуял секрет и вскинулся, как почуявший мясо пёс – даже дым от костра ему не помешал.

У Кеннета, конечно, было предостаточно грехов, в которых он мог исповедаться – в которых ему следовало исповедаться. По справедливости, Кеннет должен был попросить прощения уже за то, что родился, но странен тот задира, что лежит ночью без сна, переживая о своих преступлениях. Так что все были потрясены, когда во время вечерней трапезы он поднялся на глазах у всех и заявил Коулу Кейну тоном холодным, как морское стекло:

– Что нам стоит сделать, так это рассказать вам, что другие натворили дурного.

В глазах Кеннета так и сияло лукавство: Кейн, несомненно, сможет разглядеть его злодейство.

Однако «пастор», едва сдерживающий пылкость в голосе, ответил «Да!».

– Да! Именно так мы и поступим, Кеннет. Толковый ты паренёк. Каждый мальчик может либо исповедаться в своих собственных проступках, либо поведать мне грехи другого мальчика. Тогда всё станет мне известно.

В своём ли Кеннет уме? Конечно, все станут исповедоваться в том, что Кеннет обзывал их, что Кеннет бил их, что Кеннет ставил им подножки, выкручивал руки или разбивал яйца, которые они несли… Хотя нет. После кратких размышлений стало ясно, что такого не произойдёт. Конечно, нет. Никто не жалуется на задиру, поскольку потом задира заставит расплачиваться.

Кеннет оглядел пещеру с самодовольной ухмылкой. Он останавливал взгляд на каждом из мальчишек поочерёдно, а лицо его словно вопрошало: «Что бы такого мне рассказать ему про тебя?»

– Ты же не расскажешь про… секрет Джон, правда? – прошептал Куилл Мурдо. Он знал, что другу пришла в голову эта мысль, потому что на мгновение и сам задумался об этом.

– Зачем мне это? Быть девчонкой – не грех. – Мурдо это предположение привело в ярость (хоть он и подумал об этом). – Мы вообще ни словечка не должны ему рассказывать. Не его это дело – кто что натворил. – Он стиснул ладони в кулаки и ударил воздух. В последнее время в Мурдо появилось какое-то бешенство, пугавшее Куилла. Ужасно, когда друг перестаёт быть таким, каким ты его знаешь и любишь. Куилл положил руку ему на плечо, успокаивая, но Мурдо сбросил её, будто боялся, что он украдёт его злость, когда она нужна ему самому.

– Знаешь чего: давай ему скажем, чего мы не делали, – предложил Куилл. – Не молились достаточно. Работали маловато. Забыли о своей цели. Отчаяние – это грех. Можем исповедаться в Отчаянии.

– Я не отчаялся , – рявкнул Мурдо.

– Я знаю. Я просто говорю…

И Мурдо в конце концов согласился, что лучше всего так и поступить: признаться не в «делах», а в «неделах». Так что, явившись на исповедь в назначенное время и встав перед так называемым «пастором» на колени, они стали признаваться в грехах упущения.

– Я не помолился вчера перед сном.

– Я Десять заповедей позабыл.

– Я золу не подмёл, когда мама попросила.

– Я в кирке заснул, пока преподобный Букан говорил.

– Я, кажется, отчаялся в прошлый четверг. Только на минутку. Или в пятницу.

– А что вы можете поведать мне о грехах остальных?

– Ничего, мистер Кейн.

– Пастор Кейн, – сказал деревенский могильщик.

Но Куилл дал Джон обещание. А ещё он дал обещание себе – что никогда не станет обращаться к Кейну «пастор».

– Ничего, мистер Кейн, – повторил он, и Кейн отвесил ему подзатыльник.

Куиллиам никому не стал рассказывать, что мистер Кейн ударил его, но кто-то, должно быть, сделал это за него, потому что мальчишки внезапно пришли в ужас. Как и Мурдо с Куиллом, до этого они шутили над тем, в чём будут исповедоваться, и говорили: «Он в зубах ковырялся. Он мне в ухо храпел». Теперь им грозило насилие. Всем стало не до смеха.

Жители Сент-Килды – люди кроткие, Куилл знал об этом, потому что Мурдина ему так сказала: «До чего вы приятные, кроткие люди: сидите на своём острове-королевстве, весёлые, как дрозды». Вот что она ему сказала.

– Если Кейн ударит меня, я убью его! – выпалил Лаклан.

Остальные уставились на него – лицо красное от ярости, зубы оскалены, как у пса.

– Не здесь. Не здесь. Не здесь, пусть попробует! Пусть только хоть кто попробует! Не здесь!

И Лаклан оглядел других мальчишек так, словно он-то считал Стак своей тихой гаванью, как вдруг обнаружил, что ему угрожает мужчина с кулаками.

Дни недели казались важными, и не только для того, чтобы знать, когда наступит воскресенье или очередной день исповеди. Чем четверг отличался от вторника? Мальчишки ели одну и ту же еду, делали одну и ту же работу, думали одни и те же мысли. И всё же продолжали бесконечно спрашивать: «Какой нынче день, Куилл?», «Сегодня пятница, Куилл?», «Сегодня понедельник?». Дни недели – это всё равно что спускаться по скале и наощупь искать, на что бы опереться ногой дальше. Если опоры никак не находится, как ни стараешься её нащупать, это может лишить мужества.