Аннет Схап - Лампёшка

— Ты чего? — Рыб привстаёт в тележке. — Когда мы уже попадём внутрь? Нам же внутрь надо?

— Тихо! — шипит Лампёшка. — Не шевелись, замри!

Хозяин шатра по-прежнему сидит уткнувшись в газету. Неужто и впрямь ничего не заметил? Лампёшка встаёт, стучит по стеклу и пробует ещё раз, погромче:

Толстяк таращится на неё, как на сумасшедшую. В глазах ни слезинки, щёки сухие.

— Сладки уста матросской невесты… — не сдаётся Лампёшка. Эта песня тоже пользовалась успехом. Но всё напрасно.

— Ну и ну, — странно усмехается толстяк. — Целая серенада для дядюшки Эйфа, вот это да! С чего вдруг?

— Я хотела… Это в обмен… — шепчет Лампёшка, вспыхнув. — Я думала заплатить за вход песней… или… э-э-э… ладно, нет так нет.

Она озирается. Если это не помогло, что ей ещё остаётся?

— Ах, ты меняться хотела? — Толстяк наконец откладывает газету. Своим здоровым глазом он оглядывает девочку с головы до пят и наклоняется как можно ближе к ней, прижавшись животом к столешнице. — От слащавых песенок нам ни жарко, ни холодно. — Он улыбается, не слишком дружелюбно. — Но можно попробовать кое-что другое….

Он жестом подзывает Лампёшку к себе. Она делает шаг к будке. Интересно, чем же ещё с ним можно поменяться? Что ему от неё нужно?

Моряк складывает губы трубочкой, как рыба, и показывает на них пальцем:

— Поцелуйчик? Один? Сюда?

— Чего? — До Лампёшки не сразу доходит. — А-а-а… — говорит она и делает шаг назад. — Нет, спасибо.

— Два. Два поцелуя. Один — за тебя и один — за твою тележку.

— Нет, так не пойдёт. — Лампёшка нагибается и нащупывает в примятой траве ручку тележки, не находит, поскальзывается и падает на колени в холодную грязь.

Толстяк громко хохочет, сотрясая будку.

— Не пугайся, милая. Сговоримся и на одном, а тележку оставишь здесь, дядюшка Эйф за ней присмотрит…

Лампёшка поворачивается и, оскальзываясь, уходит, увозя за собой тележку.

— Ах… — доносится сзади. — Ах, всего один маленький… — Толстяк опять разражается хохотом. — Ха-ха-ха! Как она на меня зыркнула! Да, девушки — они от меня без ума…

Лампёшка отошла уже далеко, а хохот всё не умолкает. Она резко дёргает тележку, та подскакивает.

— Ай! Эй! — кричит Эдвард из-под одеяла. — Ай, да тише ты! Осторожней!

Он сильно стукается подбородком о бортик и умолкает. Между двумя шатрами Лампёшка находит безлюдное местечко и останавливается.

— Тьфу! Ух, гадость! — дрожит она. — Фу!

— Ты чего? — не понимает мальчик. Он садится в тележке. — Что случилось? Чего он хотел?

— Поцелуй он хотел, — плюётся Лампёшка.

— Чего?

— Поцелуй.

— Твой?

— Да.

— А зачем он ему?

Лампёшка пожимает плечами:

— Ну как… Мужчины это любят. Или поцелуй, или четвертак. Но четвертака у меня нет.

— А поцелуи есть?

Лампёшка вздыхает. Гадость, какая же гадость!

Она вытирает губы. Что же делать? Как попасть в тот шатёр? Становится всё темнее и холоднее, ярмарка вот-вот закроется. А домой она возвращаться не хочет. Сегодня Рыб увидит свою маму, и точка. Согласиться, что ли? Она вздыхает. Досчитать до трёх, зажмуриться, и они внутри. Она представляет себе дядюшку Эйфа, и тошнота подступает к горлу.

Эдвард сидит в тележке и не понимает, что он тут, собственно, делает. Тонкое одеяло не греет, а мир вдруг стал таким огромным: музыка, гам, крики со всех сторон, в любой момент к нему может кто-то подойти, сорвать одеяло и завизжать, и на него будут таращиться и тыкать пальцами. Он устал от новизны, устал пугаться, а в голове роятся незнакомые мысли. О мамах. О губах. О поцелуях.

Он ворочается с боку на бок: лежать в тележке ужасно неудобно. И почему только людям хочется целоваться? Чувствовать слюни другого у себя на щеке? На губах? Во рту…

— Тьфу! — фыркает он, в точности как Лампёшка. Он косится на девочку. В сумерках ещё можно различить её лицо, рот, губы, на вид они довольно мягкие, розовые, не слюнявые…

— Ну и не надо! — вырывается у него так громко, что он и сам вздрагивает. — Пошли домой. Вези меня обратно. Сейчас же!

Как бы он уже хотел там оказаться, залезть под кровать, где ему и место!

— Нет, — качает головой Лампёшка. — Нужно её увидеть обязательно. Я соглашусь. Подумаешь, всего лишь поцелуй — ничего страшного.

Эдвард вырывается, но она вновь заталкивает его под одеяло и тянет тележку обратно к пустоши. На них чуть не натыкается компания гуляк, горланящих пьяные песни.

— Поосторожней! — говорит она.

— Это ты поосторожней, цыпочка! — кричит один из них, а остальные продолжают петь:

Пение ненадолго затихает, потом возобновляется:

— Эй, постой, цыпочка, — окликает её тот же голос. — Куда собралась?

«Да чтоб тебе провалиться! — думает Лампёшка. — Чтоб вам всем провалиться!» Она шагает дальше, туда, к тому дядьке, она поцелует его — дважды, если надо, — и Рыб увидит свою маму. Увидит все равно, увидит, даже если…

— Лампёшка?

Она опять едва не врезается в кого-то. Да она и по сторонам-то толком не смотрит. К ней наклоняется высокий худощавый мужчина. За его спиной — огни факелов, они слепят глаза, но Лампёшка всё равно его узнаёт.

— Здравствуйте, мистер Розенхаут, — говорит она.

— Надо же, и правда ты!

Мистер Розенхаут протягивает руку, словно хочет погладить Лампёшку по голове, но останавливается.

— Ах, милая, — говорит он, — как же я рад тебя видеть, я столько о тебе думал! Как поживаешь?

Лампёшка пожимает плечами. Как она поживает? Она рассержена, и ей боязно находиться здесь с Рыбом у всех на глазах, она замёрзла, и, чтобы заработать денег, ей предстоит решиться на то, чего ей совсем не хочется…

— Я хорошо, — отвечает она.

— А твой отец? Болтают, что он…

Но Лампёшка так и не успевает узнать, что болтают люди о её отце: через грязную истоптанную ярмарочную пустошь к ним уже спешит невысокая женщина. Она отпихивает мужа и встаёт прямо перед Лампёшкой.

— Вы только полюбуйтесь! — восклицает миссис Розенхаут. — Она по ярмарке разгуливает! — Женщина окидывает Лампёшку с ног до головы пристальным взглядом, не оставляя без внимания и тележку. — Теперь-то ты видишь? — Она толкает мужа в бок. — А ещё говорил… да все говорили: «Сидит под замком!.. В том жутком доме!.. Её сожрало чудовище, ай-ай-ай!» Если всё так, отвечала я — а я и тогда-то в это не верила, — если всё так, то я разорву их счёт, прощу все долги. Такой уж я человек. Но…