Мила Нокс - Игра в сумерках. Путешествие в Полночь. Война на восходе [сборник litres]

Мог бы…

Или нет?

Ведь он до конца был убежден, что живые мертвецы – ошибка. Быть может, он решил, что должен пойти дальше. Познать Истину, как говорит Кобзарь.

Но все-таки я по-прежнему хожу на могилу отца. И терпеливо слушаю тишину.

Змеевик остался без напарника. У него сейчас забот больше всех – змеиное царство, тайны гор, Шныряла (главная заноза). Но я порой тешу себя мыслью, что однажды предложу себя в качестве его Названого. Как ведь Гелу сказал: «Присмотрись, может, кто возьмет в ученики». А мы-то с Виком давно друзья…

Кобзарь сказал, теперь в Трансильвании нелюдимцев не будет лет сто – после моей песни все до единой твари сгинули. Но в других-то странах остались. Венгры и молдаване вернулись в свои земли, чтобы по-прежнему защищать людей от теней. И возможно, если им понадобится помощь, я смог бы присоединиться к Вику и остальным Охотникам. А что? Крест-то уже есть.

Прежде я думал, что не вижу будущего. Кем я стану? Чему посвящу жизнь? Теперь у меня появилась цель.

В общем, добрался я до Извора без приключений. Пешком, по любимым горам-долам: ныряешь в холодную рассветную тишину, ступаешь по мягким иголкам, а над головой птицы поют. Все это до боли знакомо. Когда я вернулся на поляну перед курганами, где чернели обломки дома, остановился. Из земли торчали куски обгорелых стен, пол моего родного дома потихоньку начал зарастать травой. Ветер нанес семян, и вокруг вымахали полчища бурьяна.

Какое-то время я стоял, слушал тишину и шепот ветра над холмами-могильниками за лесом. Мне стоило огромных трудов тронуться с места, оставить все позади.

Я дал себе обещание жить заново.

Потом вышел на тропу, ведущую вниз, – дорожка петляла среди курганов и уводила в Извор. Там, за густыми елями, вставало рассветное солнце. Вдруг я услышал писк. Через тропу что-то метнулось. Я застыл и пригляделся. У кромки травы сидел, нахохлившись, серый пушистый комок. От моих шагов птенец вжал шею в плечи и угрожающе раскрыл клюв.

Сердце екнуло, нахлынули воспоминания.

Точно так же, много лет назад, я нашел на тропке своего друга Севера. Мне на миг показалось… Но нет.

Это был другой птенец.

Меньше, чем Север, быть может, сычонок? Крохотный взъерошенный комок, выпавший из гнезда. Я обшарил ближайшие деревья, но так и не нашел дупла.

– Так-с, приятель, – покачал я головой. – Похоже, придется тебе отправиться со мной, если не хочешь попасть в зубы лисе.

Я протянул руку, но птенец злобно щелкнул клювом, чуть не отхватив мне палец.

– Вот, значит, какая твоя благодарность за помощь?

Обернув ладонь тканью, я поднял крохотное тельце и поднес к лицу. Птенец вытянул шею и попытался клюнуть меня в нос.

– Давай, давай, – пробурчал я. – Но знаешь, после майастры птенцы вроде тебя кажутся мне просто милыми комочками перьев. Я назову тебя…

Птенец затаился, готовясь услышать имя. Нахохлился, придавая себе грозный вид. Клюв угрожающе приоткрыл. Попробуй, мол, назвать не так – точно палец отхвачу!

– Пушистик!

Птенец распахнул клюв и с лютым визгом тюкнул меня в палец.

– Да, знаю, тебе понравилось!

Я захохотал, снял плащ, скрутил его и посадил малыша в это подобие гнезда. Было уже жарковато для верхней одежды, а скоро, как встанет солнце, и вовсе начнется пекло. Май в разгаре. Я приметил свое любимое место – ствол давно повалившейся сосны рядом с тропой. Уложил Пушистика рядом (он все так же щелкал клювом, и я подумал, что можно было назвать его Шнырьком, в честь одной моей знакомой), вытащил свой дневник и решил записать те строки, которые ты сейчас пробегаешь глазами.

Если ты это читаешь, неизвестный друг, то, вероятно, ты обнаружил мой тайник. Ну, то самое дупло на опушке леса. Не знаю, как ты его отыскал, но твоему чутью можно только позавидовать.

Да, я намереваюсь оставить свой дневник в лесу.

Почему?

Мне он не нужен.

Кобзарь сказал, что теперь, потеряв связь с матерью, я уже не буду забывать дни рождения. И с памятью наладится. Ну, по крайней мере лет до восьмидесяти, потом эта проблема, боюсь, ко мне вернется.

Впрочем, поживем – увидим, а пока что в дневнике пользы нет.

Я немного волнуюсь, можно ли оставлять такие сведения. Кобзарь взял с меня обещание, что я не буду болтать направо и налево, мол, есть такая игра – Макабр и все такое… Но, думаю, даже если кто найдет дневник и прочет, ничего не заподозрит. Вот ты, друг, веришь моему рассказу?

Готов поспорить на сто укусов Шнырялы, нет.

Ты думаешь, это просто очередная сказка, которую выдумал мальчишка, который все детство провел в лесу и от одиночества принялся сочинять фантастические вещи.

Может быть.

А вдруг нет?

Подумай над этим.

Так или иначе, оставляю этот дневник тебе. Уверен, пройдет не менее десятка, а может, сотни лет, даже наступит двадцать первый век, пока кто-то додумается залезть на вершину сосны и сунуть руку в то самое дупло. Или дневник и вовсе сгинет, и никто не узнает мою историю.

Кто знает.

Однако хочу тебе сказать: если вдруг в небе загорится комета и однажды ночью ты услышишь перезвон бубенчиков…

Оставаться на месте или хватать ноги в руки и бежать – решать тебе.

Может, я о чем-то и жалею.

Но по большей части нет.

Волшебный Кобзарь дал нам четверым то, что нам действительно было нужно. Как ни крути. И сейчас, знаешь… Я как-то по-другому смотрю на мир вокруг себя. Вот сейчас сижу тут на пеньке, рядом щелкает клювом Пушистик, а над елями загорается зарево, и, черт возьми, почему-то от этого всего на душе хорошо.

Не знаю, как объяснить.

Может, поймешь.

Я понимаю, будут в жизни всякие приключения. Ночь наступает всегда, но потом приходит рассвет. Я попаду в тысячу передряг, но попытаюсь из них выпутаться. Буду бродить по городам. Смотреть на людей. Люди будут смотреть на меня… ох, черт… Всякое случится: и встречи, и расставания. Прощания с теми, кто тебе дорог, – ибо этот момент наступает всегда, как бы ты ни любил. Иногда приходится отпускать, и это больно.

А потом, глядя с вершины горы на раскинувшиеся передо мной долины, красно-золотые от лучей восходящего солнца, я буду думать: где сейчас он – тот, кто назвал себя моим другом?

Может, на краю света считает звезды.

Или же в одиночестве бредет через горный перевал далекой-далекой Англии, закинув за плечо сверток со своей любимой кобзой. Думает об утерянном сердце.

Когда песня любви смолкла, я спросил его:

– Почему тебе нельзя иметь сердце?

Он улыбнулся и ответил:

– Разве может иметь свое сердце тот, кто отнял столько чужих?

Я только вздохнул. Кобзарь посмотрел на меня зелено-голубыми глазами, грустно усмехнулся. Закинул за плечо инструмент, и тот отозвался гулом оставившего грудь сердца. На щеках музыканта по-прежнему блестели слезы. Но плакать он уже не мог.