Василь Когут - Копия Афродиты (повести)

— Ты веришь в клад? — пересев к Алеше, спросила Лида.

— А как же? — удивился Алеша. — В любых разговорах всегда, есть доля правды. По крайне мере мы уже кое-что нашли. Но Журавский продолжает поиски…

— Он не заходил к вам?

— Нет.

— Может, и вправду приехал отдохнуть?

— Нет. Санька такое рассказывал…

Бригадирская тележка мягко катилась по лесной дороге. Лошадь бежала то рысью, то переходила на шаг, то резко останавливалась перед колдобинами, заполненными черной водой, и тогда Алеше приходилось ее понукать, размахивая кнутом.

В весеннем лесу было свежо, красиво. Березы оделись в нежно-зеленые наряды, и листики на них были еще маленькие, дрожащие, словно вылупившиеся из яиц цыплята. Темно-зеленым ковром среди деревьев разрослась заячья капуста, очагами в которой росли белые перелески. В болотистых местах ярко-желтыми цветами выделялась «куриная слепота».

Первые деревенские дома вынырнули из-за сосняка неожиданно. Алеша поразился, что улицы в Борке были асфальтированы, дома новые, заборы выкрашены, хотя деревня считалась глубинной.

У встретившейся старушки Алеша, остановив коня, спросил:

— Где живет Алевтина Дым?

— Алевтина? — старушка с любопытством посмотрела на Алешу и Лиду, долго изучала их лица, а затем медленно, протяжно сказала: — Уже лет десять, как умерла Аленка. А жила в том доме, во-о-н — третий от магазина.

Алеша и Лида переглянулись.

— Будем заходить?

— Что там делать? — возбуждение, в котором Лида находилась все время, от этого известия спало. — Ясно, что жила. Значит, Журавский не врал.

— Какие-то родственники остались же, — настаивал Алеша. — А вдруг что интересное припомнят.

Лида не очень охотно согласилась.

Во дворе их встретила средних лет женщина. Алеша сразу сообщил ей о цели приезда. Женщина слушала как-то рассеянно, невпопад поддакивала, а затем пригласила в хату.

— Пойдем посидим, может, и разберемся…

Через кухоньку прошли в спальню. Небольшая, полусветлая комнатка, придавленная массивным ребристым потолком, перегорожена шторами. Из-за них по правую сторону видна старая железная кровать. Здесь же стояла старая тахта, столик, в углу — одностворчатый самодельный шкаф. На подоконнике — много цветов. На стенах — причудливые картины на стекле, изображающие птиц, животных с неестественными глазами. Над тахтой, на самом видном месте, на длинном белом полотенце красными мулине вышиты слова: «Бог есть Любовь».

— Значит, родственников ищете? — нарушила тишину женщина. — Где, говорите, встречали имя Алевтины?

— В записях Журавского.

— Не знаю такого. А меня зовут Северина. Строгая, выходит по святым писаниям. Я младшая дочь Алевтины. Шестая…

— Там было написано, что Алевтина встречалась в Заречном с Анастасией, дальней родственницей.

Северина промолчала, о чем-то думая.

— Дальние родственники, — заговорила, будто рассуждала сама с собой. — Теперь и близкие не всегда признают друг друга. Раньше, бывало, дети на святой вечер обязательно в гости к родителям приходили. Хоть раз в году, а теперь…

Алеша почувствовал, как от этой женщины словно повеяло прохладой, отчуждением. Глаза у нее были потухшие, выцветшие.

— Если уж приехали, — продолжала, словно жевала слова, Северина, — то здесь такая история. Мать Алены была дочерью Марии, у которой была сестра Агафья. Вот эта самая Агафья покинула нашу деревню и уехала в Заречное, где служила у графа…

— Выходит, наша родословная берет начало отсюда, с Борков?

— Я и сама не знаю, — ответила Северина. — Раньше люди тоже искали, где им лучше. Подожди, я тебе что-то покажу.

Она медленно поднялась со стула, вышла в кухню и через несколько минут вернулась с прокопченным конвертом. В нем хранилась пожелтевшая газетная вырезка.

— Это — о нашем деде Иване. Прожил он, дай Бог каждому, девяносто восемь лет. Эта бумажка для него была большой радостью. Всем хвалился. А перед смертью просил: положите рядом со мной в гроб. Забыли в суматохе…

Алеша развернул в несколько раз сложенный газетный очерк, и в глаза бросился крупный заголовок: «Уроки истории». Повествование велось от имени деда Ивана, работавшего до революции у пана Живицы в Беларучах за Минском. Прослышав, что в Слуцком уезде продают землю, дед Иван, накопив немного денег, купил участок. Не земли, а заболоченного леса…

«…Дед Иван встал, прошелся по комнате. Замолчал, но по глазам видно — хотел рассказать о своих краях. Может, про Борок. Находится он словно в колыбели лесов, наслаждается ароматами лесными, птичьи песни слушает. И все строится…

— Это теперь, — усмехается дед Иван. — А тогда? Приехали — ни одной избушки, ни одной дороги. Лишь лес да топь болотная. А в лесу жуть берет: и лоси, и волки, и даже медведи встречаются. Построили мы землянку и принялись за работу. Знаете, первобытным, как его… подсечным способом. На лучших землях высекали лес и днем и ночью, аж топор нагревался. Остальное выжигали. Выйдешь вечером, смотришь, а в разных местах зарево, пламя лижет небо огромными языками…»

— Тетя Северина, давно это было?

— Лет двадцать, как писали это. А дед умер как-то следом за Алевтиной. А когда строились? Где-то перед николаевской войной…

Алеша еще раз прочитал очерк. И так ему стало жаль оставлять этот документ. Решился:

— Вы бы не отдали мне эту газету?

Северина как-то ссутулилась, втянула голову в плечи, а затем сказала:

— Из наших никто ею не интересовался. Берите. Выходит, мы действительно из одного корня: только ваша ветвь от Агафьи, а наша — от Марии. Уже пятое поколение растет…

Алеша смотрел на Северину и чувствовал себя в этом доме чужим. А ведь все-таки родственники. Сейчас и трудно определить какие. Лида сидела на стуле, листала какой-то замусоленный журнал и, казалось, совершенно не вникала в суть разговора.

— Это твоя сестра?

— Одноклассница, — сказал Алеша. — А мать, случайно, не рассказывала о встречах с Анастасией или Серафимой?

— Как же, рассказывала. Всегда одну и ту же историю.

Алеша сразу насторожился.

— Как-то после войны на пасху, — жевала слова Северина, — Серафима, оставив внучку у соседей, пошла в церковь. А она была далеко от Заречного — в Лядичах. Была с ней тогда и наша мать Алена. На всеношной, значит. После службы вместе шли домой, и мать решила на минуту заглянуть к Серафиме. По дороге было. Приходят в хату, а там все вверх тормашками. На полу валяется одежда, в печи все перевернуто, в кладовке, сарае… Серафима, перепуганная, зажгла фонарь, ну эту… «летучую мышь», — и на чердак. И там похозяйничали ворюги. Всю солому перевернули, тряпье, какое было… Серафима слезла с чердака, перекрестилась и говорит:

«Счастливые мы с тобой, Аленка. Хорошо, в церковь надумались на ночь».