Елена Блонди - Пасифая [СИ]

Над неубранной постелью она подержала в руках смятые колготки и выронила.

Одна, телефон отключен. Через зеркало на нее смотрела рослая, с хорошей фигурой, женщина. Подняла руки, подобрала длинные волосы — темной короной. И прогнулась медленно, отводя в сторону вытянутый носок, поднимая лицо. Танцуя, улыбалась зазывно и смущенно, как если бы перед ней — хмельной Минос в залитом вином хитоне. Сверкнули в зеркале граненые камни по смуглому животу, чеканный браслет на щиколотке. Сколько было подаренной девушке? Пятнадцать? Шестнадцать? Еще меньше?

Вздохнула, отпустила волосы и они потекли по голой спине. Ее дочь уже старше, чем эти девчонки, умиравшие под царем.

Вера обхватила локти, покрытые мурашками, солнце ждало ее в кухне, а тут, за толстыми шторами — зябко, и сразу понятно, внизу — речная осень и грязь.

Солнце и книга без обложки. В ней сейчас ночь.

Теплой тканью, мягкой, облепившей лицо и шею, — черная ночь. Смотрит ночь в узкое окно, прорубленное в спальне царицы. Черными глазами с красными зрачками факельных огней смотрит — в темные глаза высокой женщины, с волос которой сползло покрывало из египетского виссона и щекочет мокрую шею.

Снизу, из-под полотна мрака, — женский крик. Прошил иглой, сверкнул, затих.

— Что царь? — спросила Пасифая, не поворачиваясь.

— Ушел с пира. В опочивальню.

— Один?

Молчит черная, горячим сном дышащая ночь за окном. Молчит за спиной черная рабыня. Пасифая подняла руки, больно стиснула грудь. Дышала хрипло, тяжело. Ее муж. Тот, что давно берет вместо нее рабынь. Так пусть теперь любит их, извергая вместе с семенем ядовитых гадов. Он — царь. И ему — царские проклятья. Потому что она, царственная супруга, дочь Гелиоса, не вынесла измен. А рабыни, что ж, их много.

Метнулся огонек на изогнутом носике светильника. Заплясал, становясь на цыпочки, будто хотел улететь. Но привязан маслом, без него, чистого, желтого, стоящего заплаченного золота, не улетит далеко. Умрет в темноте ночи.

Закачались тяжелые занавеси.

Вошедший Минос сел в плетеное кресло, покрытое узорным покрывалом. Рабыня опустила голову, замелькала иголка в черных пальцах.

— Скоро я принесу в жертву белого быка. Того, что прислан мне Посейдоном. Может быть это что-то изменит, а, Пасифая?

— Разве ты не убил его? Ведь жертвоприношение состоялось три луны назад.

— А ты смогла бы убить его? Ты видела, как выходил он из моря и солнце зажигало концы его рогов. Как сверкала его белая шкура… Нет, жена, он жив. Я отослал его в горы. Но что-то все идет не так. Боги разгневались и пришла пора искупить вину. Бык пасется на лучшем лугу за Священным лесом, отдыхая с дороги. Я хочу, чтобы шерсть его снова лоснилась и блестела. А ты не хочешь снять проклятие с меня?

— Я?

Пасифая стояла посреди комнаты, придерживая рукой покрывало на волосах. Рассмеялась. Откинула с плеч прозрачную ткань. И стала вынимать заколки, держащие ткань одеяния. Тонкий шелк волнами ложился к ногам.

— Посмотри, муж мой. Посмотри, пока еще не погас огонь, на мое тело. Время идет, да. Мне не вернуться туда, в степи и горы Колхиды, откуда ты забрал меня. Но я твоя жена и я красива. А ты отшвырнул, поставил ниже девчонок, еле отмытых и ничего не умеющих, глупо хихикающих, а как же — сам повелитель Крита, великий Минос, одаривает их счастьем! Так пусть же смех надо мной будет для каждой последней радостью. А наградой за счастье — смерть!

Минос встал, ногой отбросил легкое кресло.

— Ты, женщина, смеешь указывать мне, мужчине и повелителю, с кем провести ночь? Ты и твоя сестра Кирка — ведьма, собирающая животных для своего услаждения, чего вы добились? Чрево твое не носит ребенка, а нутро забыло, что такое мужчина. Или тебе приводят мальчиков? Неира! Сюда приходят мужчины?

Из темного угла блеснули глаза рабыни.

— Нет, господин, никогда. Смилуйтесь.

— Выбирай, что лучше, старая головешка, умереть, защищая свою госпожу или сказать правду царю?

— Оставь старуху. Она не солгала. Я слишком высоко стою, чтоб услаждать телом юнцов не царского рода.

Они стояли напротив, одного роста, подав вперед лица, и взгляды летели, будто камни из пращи. Неира сидела на корточках, вжимаясь в стену.

Глаза отвели одновременно, разжали кулаки. Минос уже из двери обернулся, покачал головой:

— Мы оба в ловушке, Пасифая. Уступи. Сними проклятье и, может быть, все будет хорошо.

— Я уступала тебе, Минос. Бессчетно.

— Ну, как знаешь. Я достаточно богат, чтоб рабынь приводили ко мне каждую ночь. А ты скоро высохнешь и скорчишься, как старая олива жарким летом. Мой тебе совет, признай, что я выше. И снимите проклятье с меня, чертовы ведьмы…

Закачались тяжелые занавеси, погнали по душной комнате ветерок.

Пасифая шевельнулась, вытерла пот со лба.

— Неира, помоги мне одеться.

Старая нянька заколола ткань на круглых плечах, поправила складки на высокой груди. Затянула жесткий поясок с золотыми пряжками.

— Подай плащ. И пусть оседлают кобылу. Найди Дедала, он едет со мной.

— Ночь на дворе, царица!

— Молчи. Делай.

Затенькал с переливами дверной звонок. Вера подняла голову, привыкая к тому, что вокруг день и за окном — самолеты. Накинула халат и, туго затянув пояс, расправила плечи, подняла подбородок. Не глядя в глазок, распахнула входную дверь.

— Что?

Под ее взглядом цыганка отступила и оглянулась, на всякий случай проверяя, свободна ли лестница.

— У нас тут курточки, красавица, может купишь? Кожаные, хорошие и недорого.

— А сандал, золотые ожерелья? Кипрское вино? Я пожалуй, возьму бочонок.

Цыганка поспешно улыбнулась, показав нехватку зубов сбоку, и отступила к лестнице.

— И флаконов для масла, стеклянных. Цветных. Сейчас позову раба, он заберет. Ну?

Вера обернулась и крикнула в пустоту квартиры:

— Эфеб, неси корзину и кошелек!

И рассмеялась вслед дробному топоту.

Вернулась в кухню, развязывая на ходу пояс халата, бросила его в коридоре. Встав на цыпочки, достала из шкафчика бутылку с узким горлом и запыленной пробкой. Хотели вместе, но раз уж так…

Села, перелистнула страницу, взялась за стекло высокого старинного бокала. Один остался. Мама когда-то говорила: нельзя пить из одного, — к одиночеству.

Вино было терпкое, темно-красное и сушило губы.

Темный луг уходил вверх от зубчатых кустов на опушке. Под луной поблескивали слезы росы. Сонно за спинами всадников шептались птицы в лесу, там, где у статуи Афродиты на маленькой поляне мраморная поилка большим круглым камнем с ямкой. Проезжая, Пасифая бросила к ногам богини охапку цветов. С лошади не сошла, и Дедал, ехавший рядом, зевая и кутаясь в плащ, покачал головой. Царица сказала сухо:

— У меня свои счеты с любовью, мастер.