Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

— Оставь моего коня! — в нетерпении воскликнул Георг. — Пойдем сядем под дубом, и ты мне расскажешь без утайки, почему вчера вечером ты так спешно ушел из Ульма.

— Ульмцы тут ни при чем, — ответил хитрец, — они даже решили пригласить меня у них погостить, намереваясь дать даровой стол и бесплатное жилье.

— Да, они хотели тебя упрятать в подземелье, куда не заглядывает ни луна, ни солнце и где самое подходящее место для лазутчиков и шпионов.

— Позвольте, молодой человек, — возразил посланец, — тогда бы я, хоть и двумя этажами ниже, попал бы в точно такие хоромы, какие были и у вас.

— Ах ты, собака, шпион! — вспылил Георг. — Хочешь сына моего благородного отца поставить на одну доску с Волынщиком из Хардта?

— Что такое вы говорите? — вскипел крестьянин. — Что за имя называете? Вы знаете Волынщика из Хардта?

При этих словах он, по-видимому невольно, схватил своею сильной рукой лежащий подле него топор. Его коренастая, крепкая фигура с широкой грудью, несмотря на малый рост, придавала ему наружность бойца, а дико вращавшиеся глаза, крепко стиснутые губы, пожалуй, смутили бы любого одинокого путника.

Но юноша выпрямился, отбросил свои длинные волосы и устремил взгляд, полный гордости и мужества, в помрачневшие глаза крестьянина.

Затем Георг взялся за рукоятку меча и произнес спокойно и твердо:

— Как смеешь ты так стоять передо мною и задавать нелепые вопросы? Ты, если не ошибаюсь, как раз и есть тот, о ком я говорю, — бунтовщик и вожак возмутившихся собак. Убирайся прочь, или я покажу тебе, как следует рыцарю разговаривать с подобным отродьем!

Крестьянин, казалось, боролся с закипавшим гневом: сильным взмахом он всадил свой тяжелый топор глубоко в дерево и теперь стоял перед Георгом без оружия.

— Позвольте, — сказал он, тяжело дыша, — предостеречь вас: в другой раз не оставляйте между собой и вашим гнедым противника, будь он даже ничтожным крестьянином, потому что, если бы я последовал вашему приказу — убраться, гнедой сослужил бы мне отличную службу.

Один лишь взгляд убедил Георга, что крестьянин прав. Покраснев за свою неосторожность и военную неопытность, Георг оставил меч и сел, не ответив, на землю. Крестьянин последовал его примеру, однако на почтительном расстоянии, и примирительно проговорил:

— Вы абсолютно правы, что рассердились на меня, господин фон Штурмфедер, но, если бы вы знали, как для меня обидно это прозвище, вы бы простили мою горячность! Да, я тот, кого вы назвали, но мне неприятно слышать эту кличку. Друзья называют меня Ханс, а моим врагам нравится скверное прозвище, потому что я его ненавижу.

— Чем возмущает тебя это невинное прозвище? За что тебя так называют? И почему ты не хочешь, чтобы тебя так звали?

— Почему меня так называют? Родом я из деревушки под названием Хардт. Она расположена неподалеку от Нюртингена. По профессии я музыкант и всегда по праздникам играл на рынках и гуляньях, когда молодым парням и девушкам хотелось потанцевать. Потому меня и прозвали Волынщиком из Хардта. Но это имя в лихое время было запятнано кровью, потому я его и не люблю.

Георг смерил Ханса испытующим взглядом.

— Знаю я это лихолетье, когда вы, крестьяне, взбунтовались против вашего герцога, и ты был из них самым ярым. Не так ли?

— О, вам известна судьба несчастного! — проговорил крестьянин, мрачно уставившись в землю. — Но вы не должны думать, что я остался тем же бунтарем. Святой спас мою душу, изменил меня, и я смею теперь утверждать, что стал честным человеком.

— Не можешь ли ты мне рассказать, — перебил юноша, — как произошло возмущение крестьян, благодаря чему ты уцелел и как случилось такое, что ты теперь служишь герцогу?

— Мне бы хотелось отложить этот разговор для другого случая, так как надеюсь, что вижусь с вами не в последний раз. Позвольте и мне кое-что у вас спросить. Куда ведет вас этот путь? Ведь то дорога не в Лихтенштайн.

— Я еду не в Лихтенштайн. Мой путь ведет во Франконию, к моему старому дяде. Ты можешь об этом уведомить барышню, когда вернешься в Лихтенштайн.

— А что вы будете делать у дяди? Охотиться? Это можно делать и в другом месте. Скучать? Скуки тоже полно везде. Короче говоря, юнкер, — крестьянин добродушно улыбнулся, — советую вам повернуть своего коня и поехать со мною в Лихтенштайн.

— Но я дал союзу слово четырнадцать дней не сражаться против них, как же я в таком случае поеду в Лихтенштайн?

— Но если вы просто едете по дороге, означает ли это, что вы сражаетесь против союза? К тому же вы думаете, что война кончится в эти четырнадцать дней. Изгонят ли за это время из крепости защитников Тюбингена? Пойдемте же, это не нарушит вашу клятву!

— А что мне делать в Вюртемберге, — страдая, воскликнул Георг, — смотреть, как мои боевые товарищи завоевывают себе славу покорением крепостей? И что, я должен вновь встретиться с боевыми знаменами союза, с которыми распрощался навсегда? Нет! Поеду во Франконию, на свою родину, схороню себя в старых стенах, чтобы предаться мечтам о том, как мог бы я быть счастливым!

— О, достойное решение для настоящего рыцаря! А разве у вас нет других дел в Вюртемберге, как штурмовать крепости несчастного герцога? Поехали все же вместе, — заключил он, глядя на юношу с хитрой улыбкой, — попытайтесь лучше взять штурмом Лихтенштайн.

Юноша залился румянцем.

— Как ты можешь сейчас надо мною шутить? — Георг чуть-чуть улыбнулся. — Разве можно наслаждаться чужим несчастьем?

— Мне и в голову не приходило подшучивать над таким славным юнкером, я предлагал абсолютно серьезно и пытался вас уговорить поехать туда к барышне.

— И что мне там делать?

— Завоевать сердце старого господина и вытереть слезы бедной девушки, которая плачет из-за вас днем и ночью.

— Но как же я приеду в Лихтенштайн? Отец меня совсем не знает, надо же еще познакомиться с ним.

— Разве вы первый рыцарь, которому по обычаю предков предлагается гостеприимство в замке? Не думайте об этом! Я обо всем позабочусь, когда мы прибудем в Лихтенштайн.

Юноша призадумался, стал взвешивать все за и против, размышляя, соответствует ли такой поступок его чести: вместо того чтобы удалиться с театра военных действий, наоборот, отправиться в страну, где должна разразиться война.

Однако, вспомнив, как снисходительно посмотрели на его отступничество союзные военачальники, назначив ему всего лишь четырнадцать дней сроку в случае даже полного перехода к неприятелю, и представив себе печальное лицо Марии, ее безмолвную тоску в уединенном Лихтенштайне, он поборол сомнения. Чаша весов перевесила.

«Еще раз я ее увижу, еще раз поговорю с нею», — подумалось ему.

— Ну, — решительным тоном произнес наконец Георг, — если ты обещаешь, что никогда речь не зайдет о том, чтобы мне примкнуть к вюртембержцам, что со мною в Лихтенштайне будут обращаться как с гостем, а не как со сторонником вашего герцога; если ты дашь мне слово, я последую за тобой.