Вильгельм Гауф - Сказки, рассказанные на ночь

Я попросил отвести меня в рыцарский зал, чтобы увидеть тех, кто оставался еще верным нашему герцогу, и перечислил их: Ниппенбург, Гюльтлиген, Ов, оба Берлихингена, Эльтерсхофен, Шиллинг, Кальтенталь. Но Хевен, печально покачав головою, сказал мне, что я ошибся во многих из этих людей.

— А Штамхайм, Тирберг, Вестерштеттен, самые мои верные, ты их видел?

— О да, они сидели в подвале возле Стадиона и пили ваше вино. Однако наверх меня не пустили. Сам Хевен, Фрайберг и Хайдек отклонили мою просьбу, сказав, что обе партии и так плохо ладят друг с другом, за Стадиона большинство рыцарей и солдат. Если я поднимусь наверх, дело дойдет до сражения в рыцарском зале и им, меньшинству, не останется ничего другого, как умереть. Они предпочитают пролить свою кровь до последней капли за вас на поле сражения с врагом, но не хотят быть убитыми солдатами и братьями по оружию. Мне не оставалось ничего другого, как позаботиться о принце Кристофе и вашей милой дочурке, чтобы при сдаче сохранить для них замок. Одни из тамошних рыцарей обещали это, другие молча пожимали плечами. Я же проклял изменников как христианин и как рыцарь, вызвал пятерых биться со мною по окончании войны не на жизнь, а на смерть, потом повернулся и вышел из подвала замка тою же дорогой, что и пришел.

— Святой Боже! Мог ли я предположить что-нибудь подобное! — воскликнул Лихтенштайн. — Сорок два рыцаря, двести солдат, укрепленная крепость, и они изменяют! Доброе имя поругано, пословица «Верен и честен, как вюртембержец!» обратилась в насмешку!

— Да, когда-то действительно можно было с гордостью произносить эти слова: «верен как вюртембержец», — глухо произнес герцог Ульрих; непрошеная слеза скатилась на его густую бороду. — Однажды мой предок Эберхард приехал в Вормс и сидел за столом, окруженный курфюрстами, графами, рыцарями, которые похвалялись друг перед другом своими родными краями. Один хвалил вино, другой превозносил плодородие своей родины, третий похвалялся обилием дичи, четвертый хвастался железом, таящимся в его горах. Дошла очередь и до Эберхарда Бородатого. «Мне нечего противопоставить вашим сокровищам, — сказал он, — однако когда я иду вечером по самому сумрачному лесу или ночью через горы, утомляюсь и слабею, то у меня всегда есть под рукой верный вюртембержец, я здороваюсь с ним, кладу голову к нему на колени и спокойно засыпаю». Все очень удивились этому, закричали: «Граф Эберхард абсолютно прав!» — и выпили за здоровье верных вюртембержцев. А теперь? Случись герцогу идти лесом, так они тотчас же убьют его. Я оставляю в крепости своих верных сторонников, но стоит мне повернуться спиной, как они всаживают мне нож в спину. Вся верность — коту под хвост! Однако продолжай, дружище! Дай испить чашу до дна! Я уже готов ко всему.

— Короче говоря, — продолжал фон Швайнсберг, — я остался в Тюбингене, чтобы увериться в сдаче замка. Вчера, в понедельник, после Пасхи, все рыцари собрались и сдали замок. Подписали пакт, содержание которого герольд огласил на улицах города, и в пять часов передали замок союзникам. Ваша власть формально низложена. Принц Кристоф, ваш сын, сохраняет за собою замок и округ Тюбинген, однако под опекой союза, о прочих владениях сказано, что они будут поделены между союзниками… Я испытал много горя в своей жизни: убил друга на турнире, лишился любимого ребенка, мой дом сгорел, но, клянусь милостью Господа Бога и Его святых, моя скорбь не была так сильна, как в тот момент, когда я увидел возле знамени вашей милости цвета союза, которые покрыли вюртембергский красный крест, оленьи рога, шлем и охотничий рог!

Так говорил Маркс Штумпф фон Швайнсберг.

Солнце во время его рассказа полностью взошло. Над дальними горами клубился туман и застилал нежной вуалью горизонт. Внизу, одетый нежной зеленью свежих всходов, темно-зелеными пятнами обширных лесов, украшенный рощами и деревеньками, блестящими замками и городами, лежал, широко раскинувшись своими плодородными землями, Вюртемберг, во всем своем утреннем великолепии. Печально обозревал это богатство несчастный герцог. Природа наделила его твердым характером и мужественным сердцем, которых не могли сломить ни горе, ни заботы. Никогда, ни с кем не делил он своих мрачных чувств и, если его посещало несчастье, имел обыкновение молчать и действовать.

И в сей страшный момент своей жизни, когда пала его последняя надежда — неприступная крепость, он спрятал великую боль в глубине сердца.

Кто не испытывал ужасного горя, стоя у гроба матери, не имея сил бросить последний взгляд на дорогие черты? Чувство раскаяния овладевает в такие минуты человеком. Он вспоминает, как бесконечно много сделала для него мать, как его нежно нянчила, жертвовала всем в годы его юности. И как он ее за это вознаградил? Мы бываем часто равнодушными к самой трогательной любви, уверенными, что так и полагается, остаемся неблагодарными и ворчим, ежели наши желания мгновенно не исполняются; мы бездумно расточаем материнские благодеяния и не обращаем внимания на ее тихие слезы.

Когда же любящие глаза больше на нас не смотрят, уши, привыкшие выслушивать просьбы, для нас закрыты, руки больше не ощущают наших благодарных прикосновений, тогда нашу грудь разрывают раскаяние, благодарность, любовь, которыми мы ранее не осчастливили свою мать.

Подобные чувства бушевали в груди Ульриха фон Вюртемберга, когда он смотрел на просторы родной земли, которая была теперь для него потеряна. Его благородная натура, порою и одурманенная суетой роскошной придворной жизни и нашептываниями лживых друзей, сейчас скорбела, и это было не только несчастье для него самого, но и одновременно бедой для оккупированной страны.

Когда после долгого молчания герцог оторвался от окна и обратил свой взор к присутствующим, те удивились выражению его лица.

Они ожидали прочитать на нем гнев и ярость, вызванные предательством знати, но в его глазах застыло умиление и одновременно глубокая боль, придававшие лицу невиданную кротость, ранее ему не свойственную.

— Маркс, как они поступают с крестьянами? — спросил герцог.

— Как разбойники. Они варварски опустошают виноградники, вырубают плодовые деревья, чтобы разжечь сторожевые огни. Конница Зикингена топчет посевы, которые еще уцелели после кормежки лошадей. Они тиранят мужчин и женщин, вымогая деньги. Народ уже повсюду ропщет. Но дайте только прийти лету и осени! Когда на растоптанных полях не вызреет ни одного колоса, когда в опустошенных виноградниках не найдется и виноградины, когда придется вынужденно платить еще огромную контрибуцию, наложенную военным советом, вот тогда-то наступит воистину ужасное бедствие.

— Злодеи! — воскликнул герцог, и благородный гнев засверкал в его разгоревшихся глазах. — Они хвастливо сулили освободить Вюртемберг от тирана, избавить народ от нужды, а сами хозяйничают в стране, как турки. Когда мои крестьяне лишатся урожая, а на разоренных долинах Неккара не вырастет винограда, я приду, чтобы жать, косить и вязать в снопы тела моих врагов, я приведу с собой виноделов, которые выдавят из них и отцедят их кровь. Клянусь отомстить за все, что они причинили мне и моей стране! И да поможет мне в этом Господь Бог!