Туве Янссон - В глубине ноября

Он подумал, что наказал своей грозой Муми-маму, и решил хранить молчание и не рассказывать больше ни при ком — только себе и нуммулиту. До наэлектризованности остальных ему не было дела, она ощущалась в воздухе, но скорее как что-то чуждое, у него ведь была его собственная гроза. Он был бы рад, если бы вся долина опустела, оставив ещё больше места для фантазий; для того, чтобы придумывать как следует, нужны пространство и тишина.

Летучая мышь по-прежнему свисала с потолка, её не беспокоила гроза.

Хемуль крикнул из сада:

— Хомса, приходи помогать!

Хомса спустился с чердака, подошёл к Хемулю, прячась в волосах и молчании, и никто понятия не имел о том, что он держит в своих лапах ливни тропических лесов.

— Какая гроза, а? — сказал Хемуль. — Испугался?

— Нет, — ответил Хомса.

Ровно к двум часам Филифьонкина рыба была готова. Она пряталась в большом, исходящем паром светло-коричневом пудинге. В кухне надёжно и успокаивающе пахло едой, кухня снова стала кухней, тёплой, заботливой — тайным сердцем дома, сокровенным оплотом безопасности. В неё не могли проникнуть никакие насекомые, никакая гроза — здесь властвовала Филифьонка. Страхи и обмороки отступили, спрятались в самый дальний уголок мозга и были заперты там на замок.

«Слава богу, — подумала Филифьонка. — Прибираться я больше не способна, зато готовить ещё могу. Ещё не всё потеряно!»

Она открыла дверь и вышла на крыльцо, сняла с гвоздика латунный Муми-мамин гонг, она держала его в руке и видела в нём своё спокойное, торжествующее лицо, она взяла палочку с круглой деревянной головкой, обёрнутой в замшу, и застучала — бом-бом-бом по всей долине! Обед, идите есть!

И все со всех ног бросились к дому, крича:

— Что такое? Что случилось?

И Филифьонка отвечала с достоинством:

— Еда готова.

Стол был накрыт на шесть персон, Староуму досталось место в середине. Филифьонка знала, что он всё это время простоял под окном, переживая за свою рыбу. Теперь и его пустили внутрь.

— Еда, — сказала Мюмла. — Это хорошо. А то огурцы и сухарики не очень сочетаются.

— Отныне кладовая будет на замке, — заявила Филифьонка. — Кухня — моя территория. Рассаживайтесь и ешьте, пока не остыло.

— Где моя рыба? — вскричал Староум.

— Здесь, в пудинге, — объяснила Филифьонка.

— Но я хочу её видеть, — заныл Староум. — Она должна быть целой, и я всю её собирался съесть сам!

— Фу, стыдоба, — сказала Филифьонка. — Хоть сегодня и День отца, но нельзя же быть таким эгоистом.

И подумала, что временами очень трудно уважать старость и соблюдать все традиции, которые положено соблюдать, если ты приличная филифьонка.

— Я отказываюсь праздновать День отца, — объявил Староум. — День отца, День матери, День послушного хомсы… Я не люблю родственников! Давайте лучше устроим День больших рыб!

— Но нам ведь вкусно, — упрекнул его Хемуль. — И не правда ли, мы все сидим за одним столом, точно большая дружная семья? Я всегда говорил: никто не умеет готовить рыбу так, как Филифьонка.

— Ха-ха-ха, — сказала Филифьонка. И снова повторила: — Ха-ха-ха, — и посмотрела на Снусмумрика.

За едой все примолкли. Филифьонка курсировала от стола к плите и обратно, подавала, разливала по стаканам сок, ворчала, если кто-то обляпается, и была спокойна как никогда.

— Может, крикнем «ура» по случаю Дня отца? — предложил Хемуль.

— Ни за что, — отрезал Староум.

— Нет так нет, — согласился Хемуль. — Я только хотел проявить вежливость. А вы не забыли, что Муми-папа тоже отец?

Хемуль серьёзно оглядел остальных и добавил:

— У меня есть идея. Что, если каждый из нас приготовит Муми-папе какой-нибудь сюрприз к возвращению?

Все молчали.

— Снусмумрик мог бы починить мостки, — продолжал Хемуль. — А Мюмла постирать нашу одежду. А Филифьонка — устроить генеральную убор…

Филифьонка выронила тарелку и закричала:

— Нет! Я никогда больше не буду прибираться!

— Что с тобой? — спросила Мюмла. — Ты же всегда это любила.

— Не помню… — пробормотала Филифьонка.

— И правильно, — подхватил Староум. — Неприятные вещи надо забывать. А я пошёл ловить новую рыбу, и уж её-то я точно съем сам.

Староум взял свою тросточку и вышел из кухни, хлопая салфеткой на шее.

— Спасибо за обед, — сказал хомса и поклонился.

— Отличный пудинг, — добавил Снусмумрик.

— Да неужели, — рассеянно улыбнулась Филифьонка. Она думала уже совсем о другом.

После обеда Снусмумрик набил трубку и отправился к морю. Он шёл медленно и впервые чувствовал, что остался один. Он дошёл до купальни и открыл узкую обшарпанную дверь. В купальне пахло плесенью, водорослями, ушедшим летом — печальный это был запах. «Эх, дома́-дома́…» — подумал Снусмумрик. Он присел на узкие ступени, уходящие в воду. Море было спокойным, серым, без островов. Наверное, не так уж это и сложно — найти тех, кто исчез, и вернуть их домой. Все острова видны на карте. Можно законопатить старую лодку. Но зачем? — думал Снусмумрик. — Пусть будут там, где они есть. Может, им тоже захотелось покоя.

Снусмумрик не искал больше свои пять тактов — пусть приходят, когда им вздумается. Есть ведь и другие песни.

«Может, сыграю вечером что-нибудь», — подумал он.

Позднеосенние вечера были очень тёмными. К ночи Филифьонка всегда делалась больной. Нет ничего хуже, чем вглядываться в темноту, это всё равно что уходить прямиком в бесконечность, да ещё в одиночку. Поэтому раньше Филифьонка молниеносно выставляла мусорное ведро на кухонное крыльцо и торопливо захлопывала за собой дверь.

Но в этот вечер она остановилась на крыльце и прислушалась: Снусмумрик в своей палатке играл красивую неуловимую мелодию. Филифьонка была музыкальная филифьонка, хотя об этом и не подозревал никто, включая её саму. Она слушала затаив дыхание и забывала все свои горести, длинный и тонкий её силуэт темнел на фоне освещённой кухни, идеальная мишень для всех ночных опасностей. Но ничего страшного не произошло. Когда музыка закончилась, Филифьонка глубоко вздохнула, опустила ведро на крыльцо и вернулась в дом. Выносить мусор была обязанность хомсы.

А хомса Киль рассказывал у себя на чердаке:

«Существо свернулось вокруг озерца за папиной табачной грядкой и ждало. Оно ждало, когда вырастет таким большим и сильным, что ни из-за чего не будет расстраиваться и нуждаться не будет ни в ком, кроме самого себя. Конец главы».