Иштван Фекете - Келе

— Чего ж здесь не понять? — Ослик раздраженно махнул хвостом. — Берти похвалил человечьего детеныша и, должен тебе заметить, не зря: у человечка были такие красивые большие уши! — похвалил, что он, мол, хоть и маленький, а не хуже отца.

— Ага, вот теперь понятно!

— Знай наших! — горделиво подмигнул ослик.

— Так что уже поверь мне, Вахур, что с аистом, с Келе, не иначе как беда случилась.

(Звери меж собой называют славное племя собак вахурами, и каждый его представитель для них Вахур, но люди про то не знают, и потому хозяева дали собаке кличку Жучка.)

Одинокий аист сиротливо приткнулся у печной трубы и застыл недвижно. Но двор он уже успел разглядеть хорошенько; виден был ему и сад, где человек то наклонялся, то разгибался, нагружая маленькую тележку. Когда тележка была нагружена с верхом, человек повернулся в сторону двора и громко закричал:

— Эй, Мишка! Мишка!..

Ослик недовольно взглянул на собаку.

— Хорошо тебе, Вахур, тебя только тогда и кличут, когда кормить собираются.

— Мишка-а! — Голос из сада прозвучал сердито. — Чтоб тебя черт ухватил за твои длинные уши, дождешься, что за кнут возьмусь…

— Надо идти, — вздрогнул ослик. — Пока он только имя мое выкликает, не страшно, но как кнут поминать примется, тут уж добра не жди… — И он побрел к узкой калитке сада.

Солнце к тому времени опустилось к самому краю горизонта, и тень от дома пролегла через весь сад.

Одинокий аист стоял на крыше дома, как часовой на посту, и контуры его становились все более размытыми, потому что в надвигающихся сумерках размытыми, однотонными делались дома, дворовые постройки, сад, печная труба и двуколка в саду. Двуколка была нагружена доверху, человек водрузил на самый верх еще и корзину.

— Ну, Мишка, поехали!

Однако Мишка не привык повиноваться по первому окрику. Это извечный обычай у всего почтенного ослиного племени, и отступать от него ослы не любят.

— Кому говорят, не слышишь, что ли?

Тут Мишка, вздохнув, натянул постромки, и повозка со стуком и скрипом двинулась к сараю; Мишка остановился на привычном месте, ожидая, пока с него снимут упряжь; ослик знал, что на этом его служба на сегодня закончена. Он даже оглянулся посмотреть, идет ли за ним Берти. Тот понял адресованное ему предупреждение.

— Но, но, не очень-то оглядывайся! Захочу, так и до утра оставлю тебе хомут на шее.

Мишка весело прядал ушами, уловив знакомое слово «хомут», а остальные слова справедливо сочтя для себя не важными. Да и вообще угрозы Берти можно было не принимать всерьез: конечно, Мишке доставалось иной раз, стоило ему уж чересчур заупрямиться, но зато и держал его Берти в чистоте, и холил. В сумерки, когда пустели дороги и они возвращались домой с базара или с ярмарки, Берти одолевали воспоминания о прошлом. Старому работнику приходили на память годы молодости, в то время жизнь казалась тяжкой невтерпеж, а теперь молодость вспоминалась прекрасною порой; думал он и о милой, которую, пожалуй, все же напрасно бросил тогда (хотя женщина та сама оставила его); вспоминал годы солдатчины — вот уж храбрец был из храбрецов! (а на самом деле служил он поваром, штаны вечно закапаны жиром, и всей тебе амуниции — огромные, закопченные котлы). Но теперь, за далью лет, ему не виделись черные котлы, не томила исковерканная молодость, не терзала женская неверность, — намять услужливо перетасовала подлинные факты и заботливо приукрасила их.

И когда они брели вот так, вдвоем с Мишкой, весной ли, осенью ли, то воспоминания, сдобренные графинчиком вина, становились светлыми и как бы достоверными.

— Эх, Мишка, Мишка…

Оставшись совсем один, Берти прибился к старому Яношу Смородине, которого на самом деле звали, конечно, не Смородиной; фамилия у него была Хайдинак, но на селе к человеку обычно пристает прозвище, которое как-то связано с его занятием или профессией. Старый садовник целыми повозками возил на базар смородину, считал эту ягоду первейшею из первых и всем односельчанам уши прожужжал об этом, так что он ничуть не обиделся, когда его так прозвали. Да и то правда, Хайдинаков в селе — что собак разномастных, а Смородина он один и есть.

Справедливости ради надо сказать, что и Берти когда-то величали Берталаном Салаи, — но про то даже сам отставной кашевар давно позабыл, потому как и полное имя, и фамилия были ему теперь без надобности. Имя для того дается человеку, чтобы ясно было, когда к нему обращаются, а короткого «Берти» для этой цели предостаточно.

Когда Берти поставил у ворот этого дома свой сундучок — сколько лет назад, теперь уж и не вспомнить, хозяева уже тогда были в почтенных годах, и Берти называл садовника «господин Хайдинак», а его жену — «сударыня». Шло время, год за годом; сундучок истлел в углу холостяцкой коморки, а «сударыня» удалилась в край иной, где смородина не произрастает. Теперь господин Хайдинак стал дядей Яношем; одна у них с Берти работа, общий заработок, общий стол и общие мелкие радости. Ну, чего стоит, к примеру, эта: скажем, Берти везет на базар молодую картошку неделей раньше, чем Говорка, огородник из соседнего села, и Говорка, увидев его, зеленеет от зависти.

— А уж что с бабой его творилось! — захлебываясь от удовольствия, рассказывает Берти. — Если бы вы только видели, дядя Янош! Шею свою длинную вытянула и уставилась глазищами на Говорку, не баба, а чисто дракон огненный! Быть сегодня вечером у них перепалке… А я иду себе и знай монетами в кармане позвякиваю!

Но молодая картошка родится раз в году, и даже такие мелкие радости не часто выпадают на долю старых приятелей. Зато и невзгоды пока стороной обходят; неприятностей, конечно, хватает, но и те общие, а сообща и переносятся легче.

«Жалованья» Берти давным-давно не получает, потому что денег в хозяйстве почти никогда не водится. Какое-то время они с хозяином записывали, кто из них кому сколько должен, а потом и записи эти затерялись.

— На черта нам эту писанину разводить! — взорвался однажды старый Янош Смородина. — Едим мы из общего котла, ешь, когда приспеет охота, одежонку-обувку, как сносится, сообща тебе справляем, спишь в постели, где моя жена покойная спала, сито с табаком на подоконнике — всегда к твоим услугам, а ежели опрокинешь когда стаканчик-другой, — что ж, на свои трудовые пьешь. Ну, как, но рукам?

— Ясное дело, по рукам!

С той поры так они и живут в мире-согласии. Правда, мирную жизнь их нарушила недавно отгремевшая вторая мировая война, но миновала она для них благополучно, да еще и добра немало принесла, распределив по справедливости среди множества людей те большие земельные угодья, что раньше несправедливо принадлежали одному человеку.

Старому садовнику перепало землицы, да и Берти тоже — каждый в селе, кто на земле трудился, получил свой надел, — так что теперь они равноправные компаньоны, как в труде, так и в доходах.