Иштван Фекете - Келе

— Мишка! — позвал он и откашлялся.

Мишка уставился на светлеющее небо — ни дать, ни взять звездочет, которому до земных забот и дела нет.

— Мишка-а!

Мишка обнюхал соломину, внимательно разглядывал ее, словно всем своим видом говоря: «Подумать только, ночью

я ее и не заметил. Да, что ни говорите, а глаза меня стали подводить».

— Мишка, чтоб тебя черви живьем сглодали! Неужто без кнута на тебя и управы нету?

Мишка с непередаваемой неохотой поднялся, делая вид, будто он действует вовсе не по чьей-то указке, а по собственной воле, затем неспешно подошел к тележке и занял свое место. До кнута лучше дело не доводить.

— Салат дешевле не уступай, и редис тоже, — наказывал садовник, провожая Берти. — Как быть с паприкой, реши сам, а лук, он и зимой своих денег стоит, не спеши от него избавиться.

Двуколка протарахтела и скрылась за домом, Берти раскурил трубку — видно было, как вспыхнула спичка, — а потом только колеса тележки переговаривались между собой, удаляясь в предрассветном сумраке.

Янош Смородина подоил корову, почесал, погладил по бокам и задал ей корм. Потом налил в блюдечко свежего молока, поставил у хода на чердак и позвал:

— Кис-кис!

В оклике этом не было никакой нужды: едва он успел плеснуть молока в посудину, как в открытой чердачной двери появились пять кошачьих голов. Мяу и ее многочисленное семейство обитали на чердаке, в полумраке, таком же таинственном, как и вся кошачья порода. Там кошка производила на свет свое потомство, там обучала своих отпрысков искусству охоты на мышей, и даже свадьбы свои справляла, как правило, там же, невообразимо шумно, хотя и под покровом темноты. А потом котята быстро подрастали в уютном тепле под камышовой крышей; Мяу была заботливой матерью и старалась обзавестись потомством в теплую пору года. Первую свадьбу она играла весной, а вторую в начале лета. В таких случаях коты-рыцари с горящими глазами учиняли шумные турниры, домогаясь милости Мяу, и Берти, которому эти кошачьи свадьбы не давали уснуть, швырял сапогом в потолочную балку, утихомиривая страсти.

Со времени последней свадьбы прошло уже несколько месяцев. Малыши успели подрасти и окрепнуть, не напрасно их мать повергла в трепет все мышиное племя и воробьиные стаи окрест; и сейчас котята спускаются по приставной лестнице, плавно и грациозно изгибая спинки — воплощение красоты и невинности. Глядя на них и не подумаешь, что всего несколько минут назад их мелкие острые зубки терзали в кровь живую добычу.

Вахур без всякого умиления взирает на кошачье семейство, но предпочитает с кошками не связываться: Мяу не тронешь, она за себя умеет постоять, а уж если обидеть ее детенышей, с ней сам дьявол не справится. И собака со скучающим видом отворачивается и ложится перед дверью в кухню; хозяин скоро сядет завтракать, а тогда и про верного друга не забудет. Кроме того старик — как каждый одинокий человек — непременно станет приговаривать при этом, а она будет вилять хвостом, и глаза ее засияют, ей приятна мягкая интонация человеческого голоса, который, кажется, ласкает тебя и гладит. Любит она и глаза хозяина, в них столько повелительной силы, а порой и гнева, но чаще всего они искрятся весельем, а стоит хозяину положить руку ей на голову, как сладостная дрожь пробегает по всему телу собаки, хоть скули от блаженства.

Старый Янош Смородина выходит в домашних шлепанцах, но, дойдя до собаки, внезапно останавливается, будто вспомнив что-то, и смотрит на крышу.

На востоке, над далекой грядой взгорбленных холмов встает солнце, и теплое сияние заливает все вокруг.

— Благославен будь, о, Великий Свет, — говорят немигающие глаза аиста, — будь благославен и излечи мою боль.

— Ах, ты, бедолага, — громко произносит старый садовник. И тут рядом с ним становится Вахур, для которой нет большей радости, чем побыть возле хозяина, и тоже смотрит на крышу. — Знать бы, что за беда с тобой приключилась!

Звуки ласкового голоса взлетают вверх, оседают на камышовой крыше, на закопченном жерле печной трубы, достигают слуха аиста.

«Наверное, хозяин его знает», — подумала собака, виляя хвостом.

Аист переступил поближе к краю крыши и взглянул вниз на старого садовника.

— Я болен, но если вы не хотите, чтобы я здесь оставался, я могу улететь. — И для пущей убедительности аист чуть пошевелил крыльями.

Смородина положил руку на голову собаке.

— Видишь, Жучка, теперь у нас и аист есть!

«Это знакомый хозяина, — окончательно решила собака. — И не только знакомый, пожалуй, это свой».

А хозяин принялся поочередно распахивать дверцы закутков и птичьих клеток. Шумно хлопая крыльями, вылетели куры, а петух — тот сперва соскочил с насеста, потом степенно вышел во двор, огляделся по сторонам и пропел:

— Кукареку-у, новый день неподалеку!

— Кря-кря-кря, — так и покатились со смеху утки. — Думает, без него никто не догадается! — и разбежались по двору в поисках червей, букашек или другого съедобного, что могло остаться тут с ночи.

Гуси друг за дружкой неспешно вышагивали из-под навеса с холодной размеренностью поднимая широкие, как лопата, перепончатые лапы; подошли к водопойной колоде, попили, поглядели на небо и принялись ждать.

Аист с крыши дома наблюдал за суетой во дворе и все чаще косился в сторону ручья: голод давал о себе знать. Крыло нещадно болело, но есть все равно надо, даже ценой боли, — это соображение в жизни диких птиц настолько непроизвольно и ясно, что равнозначно самой жизни.

До ручья было рукой подать, а за ним виднелось кочковатое, болотистое место — должно быть, вполне пригодное для охоты. Да и в саду аист приметил свежевскопанный участок, где вчера потрудился Берти; можно бы там покопаться, глядишь, какими-нибудь букашками разживешься.

Но сад находится слишком близко к дому. Аист раздумывал, не зная, куда податься.

— Ты еще здесь, Келе? — прочирикал усевшийся на печную трубу Чури. — Мы обсудили между собой, и наш воробьиный народ решил: если хочешь, можешь тут остаться. Нас, воробьев, видимо-невидимо… чик-чирик…

— и Чури камнем бросился во двор, где Янош Смородина высыпал первую пригоршню кукурузного охвостья. Затем вторую. Корм дают, налетайте! — всполошился весь двор. Куры, гуси, утки, и воробьи — весь пернатый народ вперемешку — хватали зерна. Даже гуси, и те с постыдной проворностью клевали кукурузу, — куда только девалось их холодное высокомерие! Должно быть, они рассудили — и весьма мудро! — что достоинство достоинством, а набитый желудок лучше. Эту житейскую истину гуси унаследовали от своих предков — диких гусей, и строго придерживаются ее.

Корзиночка для зерна была опустошена, и Янош Смородина со своим верным спутником Жучкой не без удовольствия наблюдали, как гомонит и суетится птичий двор, когда до слуха их донесся пронзительно-тонкий жалобный голос; в нем — и мольба, и настойчивая требовательность: