Иштван Фекете - Келе

Убираться к ним каждый день приходит одна вдова-крестьянка из села, приготовит обед и оставит на плите.

А потом уж каждый из них к столу садится, когда дела позволяют или по возвращении с базара.

И деньгам счет ведут на равных, как один, так и другой. Есть у них в хозяйстве ослик, корова и разная мелкая живность. За скотиной ухаживает Берти, он больше бывает дома. Иной раз, как, например, сегодня, и товар подготовит к следующему дню, и на тележку погрузит, — конечно, за исключением тех овощей и фруктов, которые надо снимать свежими, на рассвете, перед самым отправлением на базар.

Берти снимает с Мишки упряжь.

— Ну-ка, подними ногу! Не видишь разве, что на постромках стоишь?

Мишка с удовольствием подчиняется и отходит в сторону. На сегодня служба его окончена.

День постепенно клонился к вечеру. Берти разжег печь, и над трубой заструился дымок, прямой свечой уходя в небо. Но светлая струйка эта была едва различима, потому что сумерки густой тенью нависли над округой, и на небе ярким блеском наливался серебряный диск луны.

Старый Янош Смородина вернулся домой, когда уже совсем стемнело. Лошадь отвели в сарай, а садовник и Берти прошли на кухню.

— Похлебку я разогрел, — сказал Берти. — Новостей никаких нет, вот только аист сел к нам на крышу.

— Он еще здесь?

— Здесь. Стоит у трубы и по сторонам поглядывает…

— Хворый, видать?

— По нему не заметно.

— С птицами оно всегда так, — сказал садовник. — Вроде и не заметно, что птица хворает, а потом раз — и околела… Свежий салат сегодня шел нарасхват, так что подготовь его побольше. Зато помидоры ни одна живая душа не спрашивала, хоть Дунай ими пруди. Хорошо, что я поспел сегодня, быстро все помидоры разбазарил, хотя почитай что задаром… Разливай похлебку, Берти, а я взгляну на птицу.

К тому времени, как садовник вернулся, Берти разлил похлебку по тарелкам.

— Сидит и не шелохнется, бедняга… Затвори дверь, Берти, не то комары налетят. А мне нипочем не заснуть, ежели они, растреклятые, над ухом пиликают.

Берти закрыл дверь, свет от лампы метнулся со двора на кухню, и двор погрузился в темноту.

Поздний августовский вечер, напоенный ароматом жнивья, высвеченный мириадами звезд. Пора конца лета, когда, кажется, и дома потягиваются в предвкушении осенне-зимней спячки, и сады сонно зевают.

Изобилие плодов повсюду, зерно сыплется в житницы.

На луну тявкают молодые проказливые лисы, и молодые сильные крылья шелестят в воздухе, унося стаи птиц к югу.

С высоты доносится до земли негромкий зов:

— Мы улетаем! Если кто остался еще внизу, поднимайтесь за нами, и в путь, в дальний путь! На юг, на юг…

Одинокий, больной аист стоит и вслушивается в клич новых путешественников. Голоса их ему знакомы, знаком шелест их крыльев, он вздрагивает от тоски и боли, которая отдается во всем его теле. Ему кажется, что крошечные кусочки свинца, засевшие в крыле, — живое воплощение Зла, Беды и Запрета. Для него не существует таких понятий, как «причинная связь», «раскаяние», «месть», не существует прошлого, только толчками пульсирует боль, и эта боль — сейчас, в настоящем.

Труба выдохнула из себя весь дым, люди в доме устроили темноту и затихли, только Мишка бродит по двору, потому что хлев он терпеть не может и хозяйского коня, Копытко, тоже не выносит; правда, и Копытко Мишку не жалует. Поэтому Мишке дозволено устраиваться на ночлег, где пожелает, и ослик то уляжется у стога сена, то под навесом возле Вахур; и хотя собака кажется ослику глупой и недалекой, его все же развлекают ее ночные прогулки и приключения.

Ослику пока еще спать нс хочется, вот он и слоняется по двору, прислушиваясь к перекличке дворовых собак, сообщающих друг другу последние сельские новости.

После долгих размышлений Мишка улегся под бочок Вахур, прямо на землю: ослы в этом отношении не так разборчивы, как лошади. Копытко, к примеру, тот предпочел бы простоять на ногах хоть две недели кряду, но ни за что не лег бы в пыль.

Собака как-то раз не вытерпела и сказала напрямик Мишке, что Копытко бы никогда не улегся на грязную землю.

Мишка пренебрежительно вильнул хвостом.

— Копытко вбил себе в голову, что отец его был знаменитый… этот, ну, как его… словом, не простой конь. Ну, а самому Копытко с этого какой прок? Зато возомнил о себе невесть что: теперь ему, видите ли, всегда подавай чистую подстилку, и воду он пьет только свежую, и к кормушке все принюхивается да носом крутит, чуть что не по нем, скорее с голоду подохнет, чем к затхлому овсу притронется. Чушь какая! Тебе, к примеру, не все ли равно, кто был твой отец? Да ты его, небось, и не знаешь…

— Как не знать, — смущенно заморгала Вахур, — мать однажды мне его показала. Огромный такой красавец-пес, по-моему, он служил у мясника; однажды отец проходил мимо, и мы с матерью бросились к воротам, мать так усердно виляла хвостом, что чуть его набок не свернула, а он даже и не взглянул в нашу сторону. Поднял лапу у столбика калитки и пошел дальше. С тех пор его только и видели.

Тут собака вскинула голову, настороженно прислушалась, залаяла на кого-то, потом вскочила и убежала. Вскоре из глубины сада донесся ее сердитый лай.

Ослик задремал и открыл глаза, только когда собака вернулась обратно, но поскольку Вахур не стала ему рассказывать, для чего она отлучалась, Мишка опять погрузился в дремоту.

Луна на небе успела переместиться по другую сторону дома; глубокую тишину нарушали только куры, изредка кудахтавшие во сне. Даже собаки, и те примолкли.

«Малый свет теперь у меня за спиной, — думал одинокий аист, — значит, половина ночи прошла. Ох, как больно…» Потом ему вспомнилась стая, он как бы увидел перед собою знакомый песчаный холм и остро почувствовал свое одиночество. Стая без него обойдется, но ему так хотелось быть вместе со своими собратьями… И тоска его смешалась с болью.

Время медленно — так медленно тянется только страдание — ползло над камышовой крышей.

Аист ненадолго прикрыл глаза, а когда открыл их, звезды на востоке стали бледнеть.

Рассветный холодок остудил пылающее жаром крыло, а проступающая полоска света на востоке сулила начало доброго дня, но аист был стар и умудрен опытом: он знал, что за днем непременно последует вечер.

Петух во дворе не раз прокричал, возвещая рассвет, что было совершенно излишне: и без петуха всем это было ясно, и утки шумно требовали, чтобы их выпустили из тесного закутка во двор.

— Кря-кря-кря, и чего этот глупый Курри раскричался! Нацепил на голову красный гребешок и зазнается…

Мишка, встревоженный, не сводил глаз с кухонной двери. И, как обычно, дурные предчувствия не обманули его и на этот раз.

Тихонько отворилась дверь — Берти не упускал случая тщательно смазывать замки и петли, — и старый Янош Смородина торопливо прошлепал в сад, где Берти снаряжал тележку.