Лазарь Лагин - Старик Хоттабыч (1958, илл. Ротова)

– О Вольке Костылькове?

– Вот именно.

– Гав-гав-гав! – залился Гога пронзительным лаем.

– Ты словами, словами выражайся.

– Гав-гав-гав!.. – отвечал Гога, беспомощно разводя руками. Дескать, и сам рад бы словами, да не могу, не получается.

– Понятно… Хватит… Хватит, говорю!.. Так-с! Ну, а каковы остальные ребята в вашем классе?

– В нашем классе? – усмехнулся больной Гога. – В нашем классе, если вы хотите знать, все ребята гав-гав-гав!..

– Ну, а насчёт меня у тебя какое мнение? Ты валяй, не стесняйся. Каково твоё мнение обо мне, как о докторе?

– Как о докторе? Как о докторе я о вас думаю, что вы порядочный гав-гав-гав!

– Замечательно! – совершенно искренне обрадовался Александр Алексеевич. – Ну, а о твоей маме какое у тебя мнение?

Мама у меня очень хорошая, – сказал Гога, и Наталья Кузьминична за дверью снова залилась, на этот раз счастливыми слезами. Она только иногда бывает гав… – Он вздрогнул и замолк. – Нет, она у меня вообще и всегда очень хорошая.

– Ну, а о вашей классной стенгазете у тебя тоже имеется мнение? – спросил, на этот раз только для очистки совести, старый доктор. Он уже окончательно удостоверился, в чём сущность редкой болезни его молодого пациента. – Протаскивали там тебя иногда?

На этот раз Гога пролаял битых две минуты. Хоттабычу под кроватью даже надоело слушать. А Александр Алексеевич наслаждался этим лаем, словно это не лаял Гога Пилюкин, прозванный за свой мерзкий характер Пилюлей, а какой-то отличный певец пел лучшую из арий своего репертуара.

Дав Гоге отлаяться досыта, Александр Алексеевич довольно потёр руками.

– По существу всё ясно. Но не будем торопиться, учиним ещё одну проверочку. Вот тебе моя вечная ручка, вот тебе бумага и напиши мне вот такую фразу: «Сплетники и ябеды – родимые пятна капитализма». Написал?.. Отлично! Дай-ка посмотрю, как там у тебя получилось… Ну что ж, написано красиво и без единой ошибки. Теперь давай напишем другую фразу… Кстати, как зовут вашу классную руководительницу? Варвара Степановна? Значит, так, пиши: «Варвара Степановна! Ваня Петров и Петя Иванов нарочно учат меня ругаться. Как сознательный советский учащийся прошу принять против них меры».

Гогино лицо приняло кислое-прекислое выражение. У него что-то не ладилось. Он писал и зачёркивал, писал и зачёркивал, покуда Александр Алексеевич не отобрал у него исчёрканный листок бумаги. Вот что он прочёл, посмеиваясь, но нисколько, по-видимому, не удивившись:

«Варвара Степановна! Ваня Петров и Петя Иванов гав-гав-гав. Как сознательный советский учащийся прошу гав-гав-гав-гав»!

Каждое из этих «гав-гав-гав» было зачёркнуто, но каждый раз над зачёркнутым лаем у страдальца Гоги снова получалось всё то же злосчастное «гав-гав-гав».

– Комиссии всё ясно, – сказал очень довольный доктор, тщательно сложил обе бумажки и спрятал их в бумажник. – Наталья Кузьминична, попрошу вас в комнату!

Вошла Наталья Кузьминична, вытирая отсыревшим носовым платком покрасневшие глаза.

– Надо вам доложить, – сказал Александр Алексеевич, пригласив её присесть, – что я последнюю ночь, по существу, не спал, просматривал медицинскую литературу, размышлял. В специальной литературе я ничего похожего на случай с вашим сыном не нашёл…

Бедная Наталья Кузьминична встревоженно ахнула.

– Не огорчайтесь раньше времени, дорогая Наталья Кузьминична, – остановил её старый доктор, – дело ещё не так страшно. Читал я, читал… думал, думал и потом, конечно, не мог уснуть. Тоже ничего особенного – дело стариковское. Чтобы отвлечься от своих мыслей, я взял томик арабских сказок «Тысяча и одна ночь» и прочитал там, между прочим, о том, как один волшебник, точнее говоря – джинн, превратил одного неугодного ему человека в собаку. И тогда я подумал, что если бы существовали на свете джинны (Хоттабыч под кроватью обиделся) и если бы один из них захотел наказать человека, ну мальчика, предположим, за то, что он сплетничает, ябедничает, плохо отзывается о своих близких, то он мог бы заклясть его таким заклятием, чтобы тот лаял каждый раз, когда захочет сказать гадость. Только что мы с вашим сыном по душам потолковали, и оказалось, что он, ни разу не пролаяв, прочитал стихи Пушкина, почти ни разу не тявкнул, говоря о вас, Наталья Кузьминична, и почти всё время лаял, говоря о своих товарищах и о классной стенгазете, в которой, видимо, иногда прохаживались на его счёт… Вы понимаете мою мысль? Я, кажется, ясно выразился?

– Вы полагаете, – задумчиво протянула Гогина мать, – что…

– Вот именно. Конечно, никаких джиннов в природе не существовало и не существует. (Хоттабыч снова, на сей раз не на шутку, обиделся.) А существует очень своеобразная психическая травма у вашего сына. Я должен вам сказать со всей ответственностью, что он будет и впредь лаять…

– Боже мой! – всплеснула руками бедная женщина.

– …лаять каждый раз, когда вздумает сплетничать или ябедничать, вообще, когда он будет пытаться говорить гадости. И тогда все будут называть его не Гога Пилюкин, а Гавгав Пилюкин. А когда он подрастёт, его будут, за глаза конечно, величать не Георгий Васильевич, а Гавгав Васильевич. Как видите, ваш сын может оказаться в весьма незавидном положении. Зато, если он твёрдо возьмёт себе за правило не ябедничать, не сплетничать, не портить хорошим людям жизнь, я вам головой своей отвечаю, что лай у него прекратится навсегда.

– «Гавгав Васильевич»! – ужаснулась бедная Наталья Кузьминична. – Даже подумать страшно! Я бы этого просто не пережила!.. А лекарства?.. Может быть, вы всё же пропишете ему какое-нибудь лекарство?

– Лекарства не помогут. Ну как, молодой человек, попробуем по-моему?

– И я совсем не буду лаять?

– Всё зависит сейчас только от вас, молодой человек!

– Значит, рецепта не будет? – переспросила Наталья Кузьминична, видя, что Александр Алексеевич собирается уходить.

– Это и есть мой рецепт. Единственно правильный. Впрочем, можно проверить. А ну-ка, скажи несколько справедливых слов о своём товарище Вольке, обращаю твоё внимание – спра-вед-ливых!

– Вообще, конечно, Волька Костыльков хороший парень, – неуверенно промолвил Гога, словно он впервые научился говорить. – Правильно, доктор, миленький! В первый раз после экзамена по географии я не лаю о Вольке. Ур-р-ра-а-а!

– А что там такого особенного произошло на этом экзамене? – осведомился как бы между прочим старый доктор.

– Да ничего такого, о чём бы стоило особенно распространяться. Мало что бывает, когда мальчик вдруг заболевает на почве переутомления, – ответил Гога уже куда уверенней.

– Ну, я пошёл, – сказал старый доктор, – мне ещё нужно навестить добрый десяток настоящих больных. Значит, понял, Гога, в чём дело?