Иван Панькин - Легенды о мастере Тычке

Внутри церковка была разделена белым шнурком на две части. По одну сторону шнурка находилась икона святой богоматери, а по другую — стояли миряне и глазели на ее плачущее лицо. Ежели кто-то из мирян забывался и, сам того не замечая, перешагивал через шнур, чтобы поближе посмотреть на чудо, то ему низенький и тощий попик скорбным голосом говорил:

— Нельзя. Богом не позволено. Грех великий на себя примешь.

Вдруг один долговязый мужик с голым, как колено, подбородком перешагнул через этот шнур и сказал:

— А мне богом дозволено, — и потянул за собой другого мужика, с ладонями шире лопаты.

Люди от испуга ахнули и, толкая друг друга, кинулись к двери, чтобы уйти от греха подальше. А долговязый мужик сбросил с себя армяк и предстал перед всеми в царской одежде. Люди еще больше испугались и пуще прежнего наперли друг на друга, проклиная узкие церковные двери. Человек в царской одежде строгим голосом крикнул:

— Стоять всем на месте! — и добавил: — Если кто хоть дрыгнет ногой, сухим веником того заставлю попарить.

Тут уж не только люди, сама церковь перестала дышать. Мужиком в царской одежде, конечно, был Петр.

Когда наступила тишина, Петр подмигнул мирянам, засмеялся раскатисто, давая понять, что он пошутил, затем испытующе поглядел на попика, который ни жив ни мертв стоял рядом, оглядел плачущую икону и спросил Тычку:

— Большой ли тут заложен секрет?

Тот ответил:

— Что хитро, то и просто.

— Что надобно сделать, чтобы разгадать снятую тайну? А то у самих святых отцов не найдешь концов.

Тычка мазнул пальцем по иконе, потом, не торопясь, обнюхал его и сказал:

— Для разгадки тайны требуется перед иконой поставить табурет и на него вам надобно встать.

Когда принесли табурет и Петр, взгромоздившись на него, заглянул за икону, он увидел на другой ее стороне старую деревянную плошку, заполненную лампадным маслом, а вернее, половину плошки, приклеенную к иконной доске. И приклеена она была точно на уровне глаз изображения богоматери. А на уровне ее зрачков, с обратной стороны проткнуты иглою две дырочки. Когда перед иконой зажигали свечи, масло в тех дырочках разжижалось, вытекало из них и медленно лилось по щекам святой богоматери.

Петр долго разглядывал икону, то с той, то с другой стороны, а потом спросил попа:

— С каких ты пор стал ворожить?

Тот жалобно и смиренно ответил:

— Когда нечего стало в рот положить.

Оказалось, что на строительство Питера-города согнали всех жителей близлежащих деревень. Люди добирались домой только спать, валясь с ног от усталости. У них совсем не оставалось времени приходить в свою церковь. Теперь они и венчались и причащались и все прочие свои божественные дела наспех справляли в городе. Служитель деревенской церкви остался совсем без прихода.

— А знаешь ли ты, для чего строится русский город на Неве? — спросил Петр насмерть перепуганного попа.

Рад бы ответить ему бедный попик, но он этого не знал. Плюхнулся он плашмя на пол и нечеловеческим голосом завыл:

— Государь, кормилец и хранитель ты наш земной, пощади меня ради Христа, мной хоть лавки мой да еще дресвы подсыпай, только не губи.

Но у царя Петра уже дергалась щека и дрожали усы. Он обернулся к мирянам и сказал:

— Люди, вы слышали, что он говорит? А теперь посмотрите, что он сотворил.

Петр снял икону, повернул ее и обратную сторону показал мирянам.

Этого ему мало показалось. Петр слез с табуретки, схватил попенка за гриву и выволок его на улицу, где толкалась уйма народу, жаждущая своими глазами поглядеть на плачущую икону. Петр опять икону показал людям с той и другой стороны, потом поставил ее на видное место, а содержимое плошки попу приказал не выхлебать, а вылакать по-собачьи, глаза богородицы вылизать насухо. И говорят, до самой кончины Петра глаза богородицы были сухими.

Мастер Тычка был как то дерево, на котором птицы вьют гнезда. К нему всегда тянулись люди. С доброхотом кому жить не охота? Но это не очень-то было по душе заводскому начальству, потому как густое дерево больше чувствует ветра. Особенно с большой опаской к мастеру Тычке относился хозяин завода Корней Белоглаз за то, что у Тычки был острый язык и к нему очень благоволил царь Петр. А этот Белоглаз был такой лапчатый гусь, который вроде бы и врать не врал, но и правду не говорил. Он умел одними и теми же устами сразу веять тепло и холод; одними и теми же глазами сразу смеяться и плакать. А когда ему приходила нужда обращаться к каким-нибудь высокопоставленным чиновникам, он ухитрялся самому неугодному из них. обувшись, влезть в рот. И всем богам дать по сапогам. А за это, за немалые денежки, он мог из завода сплавлять войску государеву вместо ружей даже обыкновенные поленья. Лишь бы на ящиках было написано — ружья. Завод-то он считал лично своим, а государство — не личным.

Мастер Тычка, видя это, конечно, не мог молчать. Он корил мастеров:

— Что же вы делаете, разве можно так работать? Без пригляду только одни муравьи плодятся.

Ему отвечали:

— Не руби, что выше твоей головы, щепа глаза запорошит.

— Да ведь с такими ружьями можно целую рать погубить, — не унимался Тычка.

Его слова тут же передавались хозяину завода. Дабы онемить мастера Тычку, хозяин повелел своим помощникам отдать его на съедение "заводским волкам", а вернее натравить на Тычку самых злых людей, особенно тех, кто любит вбивать гвозди в корни растущего дерева и чужим здоровьем болеть. Белоглаз хотел Тычку опорочить так, чтобы тот впредь даже по надобности боялся своего имени называть. Но мастер Тычка считал, что придорожная пыль никогда не заслонит неба. Он по-своему продолжал жить и работать. Однако на его работу начальство умышленно старалось смотреть с безразличием: хоть разорвись надвое, скажут, а почему не на четверо? Или ему назло давали такую задачу, с которой бы мог свободно справиться ребенок. Но он ни от какой работы не отказывался.

Хозяин завода, видя, что таким способом мастера Тычку не пронять, а держать его на заводе все равно, что за пазухой — гремучую змею, вызвал однажды к себе Тычку, нахвалил его на все лады и приказал ему, перед тем как адлерманы на ружья поставят клеима, с одним надежным человеком проверить на дальнем поле партию пищалей и фузей.

— Ну что ж, очень буду рад поглядеть, какие груши растут на наших заводских вербах, — сказал Тычка.