Иван Панькин - Легенды о мастере Тычке

— Знатные люди Руси и ее новой столицы! Стоит ли вам так долго ломать головы? Премудрость одна, а мудростей много и каждая имеет свою ловкость. Я не пророк Наум, но вас наставлю на ум. Отдайте за мраморного Венуса римскому папе то, из чего нельзя сделать ни шила и ни мыла. И вы будете довольны, и от вашего подношения папа не откажется.

В зале стояла такая тишина, что было слышно, как на другом берегу Невы мухи летали. Один из советников, наконец, набрался смелости и спросил:

— А что именно отдать-то?

Тут на две стороны распахнулись дверцы музыкального ящика, оттуда вышел мужик в самотканых портках и сказал:

— То, что не надо для России.

Это был мастер Тычка.

Но его никто из советников не понял. А Петр понял. Он, как и в первый раз в Туле, подошел к самопальному мастеру, обнял его и воскликнул:

— Чадо моего отечества, спасибо тебе за совет. И смешно и мудро.

Если захочешь еще что-то сказать, говори всегда мне прямо. Ты более чем достоин быть ангелом. Если бы у меня была такая сила, чтобы вознести тебя ввысь, я бы не сделал этого. Ты мне нужен на земле. И не только мне, но и всей Руси. Она на таких людях вечно должна держаться.

В этот же день Петр дал указание своим доверенным лицам направиться в Рим.

Весть о желании русских посланников посетить Ватикан папа Климент XI воспринял с большим любопытством и назначил им свидание между двумя воскресными днями в середу. Принял их осторожно, с тихой ласковостью. Ну, конечно, для начала пошел такой разговор, что осемнадцать это есть не что иное как без двух двадцать, а по латыни два алтына все равно, что по-русски шесть копеек. Чужой человек, как соборный колокол, всегда незнамые вести приносит, его готовы послушать даже те, которые давно лежат на погосте. А папе римскому уж тем более, да еще русских людей. Нет-нет кому-нибудь из речующнх, как девка, тишком на ногу ступает, ума-разума пытает, чтобы потом на коленки поставить, а сам все ведет разговор, что и горою в лес, и под горою в лес, и лесом в лес, да все тот же блин подносит, только на другом блюде. А наши, как известно, все Ивановичи Ивановы дети, терпеливы только до задора. А как придет задор, они ахнут шапкой оземь и скажут: "Ах, была не была! Либо добыть, либо назад не быть. Где одна вода лед проложит, там другая снесет. Смелому горох хлебать, а несмелому и щей не видать". Так наши русские посланники и поступили. Сначала они мяли, мяли свою мятку, а потом ее комом и бросили: мол, так и так, премилейший папа римский, ты там как хочешь живи, а нам богиню любви отдай. Она нам очень нужна.

Когда папа римский услышал это, он даже от смеха закачался в своем кресле. Папа смеялся молча, по-кошачьи, видя под своею лапою мышонка, который еще на что-то надеется. Но наши посланники тоже видели мир не только из своего окошка. Слышали, как где дубравы шумят, и по лисьим следам не раз хаживали.

— Больше ничего не говорил ваш государь? — спросил папа, продолжая еще смеяться нутром.

— Говорил, — отвечали ему.

— И что же?

— Кому весело в среду, тому может быть грустно в четверг.

— Тогда приходите в четверг.

А в четверг, уже не скрывая своей улыбки, папа римский снова спросил у русских посланников:

— Не просил ли ваш государь еще чего-нибудь, кроме Венеры?

— Нет, — ответствовали ему, — он только просил, чтобы вы поменяли Венеру на мощи святой Бригитты.

У папы римского от этих слов сразу лицо вытянулось почти по шестую пуговицу. Глядит на русских посланников, будто глотком подавился. И так побелел, что стал похожим на мраморную статую.

Кто-то из русских посланников тихо сказал:

— Вот и все дела.

Папа Климент XI был обезоружен. Не отдать статую — это значило бы публично предпочесть языческую богиню любви мощам святой Бригитты, столь чтимой в кругах набожных католиков.

В Рим доставили останки Бригитты, а в Питер увезли Венеру. И поныне она находится там.

Вот и сказка вся. Больше сказывать нельзя. Добрый конец — всему делу венец.

Хотя сказка со сказом сродни, однако сказ любит к были вязаться, а сказка от него — подальше держаться.

Много разных историй я слышал от наших заводских дедов о мастере Тычке и Петре I. Сначала, когда еще под носом было сыро, принимал их за сказки, потом — за красные были, а когда у меня не только голова, но и руки приучились думать, я понял, что деды мне сказывали сказы, чтобы я ближе к жизни держался и не позволил попам и всяким государевым подпевалам свою голову бурьяном засеять.

Один из этих сказов я расскажу нам.

Когда в Питере бабы через улицы из окна в окно ухватами горшки еще передавали, а для великих дворцов только стопы ставили, по младу городу разнеслась молва, что в одной из церквей, стоящей в недальной веси, сотворилось чудо. Нежданно залилась слезами икона святой богородицы, и плачется она за людей, творящих грех, осмелившихся вместе с царем Петровым построить новую столицу на том месте, которое бог облюбовал для кустари и хляби. Что создано богом, то не должно тревожиться человеческими руками. А город, рожденный не по воле всевышнего, будет сожжен небесным огнем, его пепелища разметаны конскими хвостами, люди будут выведены, как лиха трава с чистого поля.

А знамо, что молва не по лесу ходит, а по людям, если уж она пошла, то ее ни конному, ни пешему не нагнать, ни царским указом не заворотить.

Заволновался народ и грянул ту церковь искать; может, еще богородица прощение даст.

Услышал и Петр этот некрасный звон. Сел он на стул, сколоченный своими руками, и такую беспомощь почувствовал, хоть кидайся в омут. Как собрать снова разбредший народ? С помощью войска? Люди не рыба — войско не сеть. Что делать? И захотелось ему найти ту церковь и поглядеть самому на чудо-икону. Кого с собой взять? Не генерала же, делающего все дела, как при атаке, в лоб. Вдруг ему пришла мысль: не уехал ли еще в Тулу мастер Тычка — веселый мудрец? И тот на его счастье оказался в Петербурге.

Накинул Петр поверх своего царского мундира армячок, надел на голову шапку-пирожок — волосяной сторожок и направился с Тычкой шажком, с посошком искать церковь, где богородица слезы льет. Ее оказалось нетрудно найти, только надо было за людьми идти, цепочкой тянувшимися но полям и лесам. Она стояла на пригорке между трех деревень. Серая, неприглядная, срубленная невесть в какие времена. Но церковушка еще жила и походила на хитрую побирушку-богомолку, в сирой одежде, привыкшей показывать, как она во имя людей несет свой нелегкий крест и все время думающей, в какой бы деревушке можно послаще поесть.