Александра Анисимова - Бабушкины янтари

Замолчал дедушка Наум, повертел в руках подшитый валенок, отставил его в сторонку и принялся за другой. А Маринка спрашивает:

— Деда, а это все правда было?

— Правда, — отвечает дедушка Наум. — Было. Ездили, искали, сами мучались и лошадей мучали. А что там в земле лежало — сундук или камень, — этого я не могу сказать. Я на такое не льстился и не дознавался. Говорю, что от людей слыхал.

Помолчал дедушка Наум и, хотя Маринка ничего больше не спрашивала, еще присказал:

— А еще вот что могу рассказать. Был у нас в селе старичок один, он про это так толковал: «Богатство, говорит, в этой земле действительно есть, и оно оказывается кому сундуком, кому камнем, кому еще чем, но не каждому этот клад в руки дается. Одному не дался. Троим не дался. И двадцать пять человек его не подняли. Достанется, говорит, этот клад всему крестьянскому люду, когда земля будет не барская, а крестьянская и когда работать на ней будут не с горем, а с радостью. Придет, говорит, такое время, когда этот клад сам из земли выйдет и рассыпется чистым золотом, и тогда будет тут доброго — возами возить не перевозить». Вот, внученька, какие я слова от этого человека слыхал. Хороший был старичок, правильной жизни. Кто его знает — может статься, эти его слова и сбудутся.

С тех пор, как дед Наум рассказывал внучке про скупое поле и про клад, прошло немало лет, а может быть, двадцать или около того. А за двадцать лет, как говорится, много воды утечет. За это время в селе большие перемены произошли. Самое главное — стали крестьяне поля обрабатывать не в одиночку, а сообща, колхозом. Землю стали пахать не сошками, а тракторными плугами. А сеять стали не только рожь, овес да просо, а и пшеничку.

И дедушка Наум по-другому зажил. Вступили они с Маринкой в колхоз, нашлась ему работа по силам и по годам — поставили его в правлении сторожем: он и помещение караулил и у телефона дежурил — отвечал, кто что спросит. А это ведь намного легче, чем пахать да жать.

На девятом десятке ушел дедушка Наум на полный покой, стал дома жить да с правнуком заниматься.

Маринка к тому времени уже замужем была, и дитё у нее народилось. Л вышла она за хорошего, дельного человека — он трактористом был, а потом поучился и стал главным механиком по тракторному делу и по комбайнам. Был он тоже из бедноты, ни кола ни двора не имел. Марина приняла его к себе в дом. А дом все на прежнем месте, только это теперь уже не двухоконная избеночка, а настоящий дом — пятистенный, крытый железом, с крыльцом, с палисадником под окошками.

Маринка, конечно, теперь уже не Маринка, а Марина Григорьевна. Степенная женщина, деловая. Она в колхозе бригадир полеводческой бригады. И все у нее в бригаде чередом идет, как положено по науке по агротехнике: полям вспашка глубокая, под посев всякие удобрения, осенью зябка, зимой снегозадержание.

Много было споров и разговоров, когда в первый раз собрались пшеницу сеять. Очень волновались колхозники. Одни говорили:

— Был пыток, сеяли. Не родится пшеница на наших полях.

Другие говорили:

— Рожь по нашим землям куда выгоднее — она больше доходу дает.

Старики все, как один, заладили:

— Наша земля пшеницу не подымет.

— Не родится она на наших землях, нечего понапрасну мучиться.

А пшеницу не миновать сеять, потому что она в плане стоит, как и у других колхозов.

Конечно, агрономы приезжали, с колхозниками беседовали, разъясняли-доказывали, какая требуется обработка почвы, какие удобрения, какой уход за посевами.

Ну и вот вспахали поле по всем правилам, как наука требует. Пшеницу посеяли.

Нельзя сказать, чтобы первый урожай очень высок был, но ничего — неплохо получили. А потом год от года дело лучше пошло, потому что, как ни говори, опыт большое значение имеет: применяются люди и к сортам и к срокам — когда посеять и как посеять.

И вот подошел такой год, когда подняла земля пшеницу в полную силу — вышла пшеница и соломой высока, и колосом крупна, и зерном наливна.

Собралась Марина Григорьевна в поле — на обкос пшеничного поля жатки пустить, чтобы комбайнам удобно было на него заезжать. Садится она в тележку, берет в руки вожжи, натягивает левую и поворачивает в тот конец, где стоит ее дом с палисадником. У крыльца остановилась и кличет в окно:

— Деда! Доедем со мной в поле, поглядишь, какую мы пшеничку вырастили.

— Ну что же, — откликается дедушка Наум, — можно и доехать. Может статься, уже в последний разок я на полюшко погляжу…

Вышел он, сел рядом со внучкой, и покатили. А день еще только занимается: из-за леса солнышко восходит, освещает бугорки золотыми лучами, а в долочке еще держится чуть приметный туман. С теплой стороны ветерок потягивает и потихоньку шевелит дедову седую бороду.

Вот подъезжают они к пшеничному полю. А оно раскинулось огромной желтой скатертью — четыреста с лишним гектаров! Спелая пшеница при солнышке словно золотом отливает.

Любуется дед Наум на золотое поле и говорит:

— Хороша пшеничка задалась и высотой, и густотой, и наливом. Ах, хороша! Вот он, Маринушка, когда клад-то сам из земли к народу вышел и раскинулся чистым золотом! Довелось и мне, старому, увидеть.

Засмеялась Марина Григорьевна:

— Правильно, деда! Вышел из земли клад. Теперь тут доброго — действительно «возами возить не перевозить»!

В старинные года, когда горела вода, а соломой тушили, стояла посреди чистого поля небольшая деревенька Нетужиловка. Потому ей такое название дали, что такие люди там жили — ни о чем они не тужили, назад не оглядывались и вперед загадать не догадывались. Есть у них — тоже, а нет — тоже. Так и жили: день да ночь — сутки прочь. За это их нетужиловцами и звали.

И вот случился в этой деревне пожар. И сгорела дотла вся деревня Нетужиловка. Одна-разъединая уцелела избеночка, в которой жила столетняя старушка с малолетней внучкой.

После пожара собрались нетужиловцы, поспорили, потолковали и надумали переселиться всей деревней на другое место, поближе к речке.

— А то, — говорят, в нашем овраге воды мало, только что в родниках. Ну-ка опять пожар случится, заливать-то чем будем?

И ушли на новое жительство.

А старушка так и осталась жить посреди чистого поля. При старости трудно ей было с привычного места подыматься, да и жалко, конечно, с обжитым углом расставаться.

И вот живут они с внучкой год, живут два, живут три. От пожарища даже и знаку никакого не осталось — заросло это место травой да диким бурьянником. Бабушкину избушку вовсе и не видать, никому невдомек, что тут какие-то жители есть. А они живут.

Ну и, как говорится, старое старится, а молодое растет. Внучка почти невестой стала, а бабушке помирать время подошло. В последний свой час подозвала она девушку и говорит: