Альберт Иванов - Хитрая ворона

Сразу видно, хотя он даже и это скрывал. Он замкнулся в себе, в своих латах и, по-моему, нацелился на вечность, как памятник. Вот-вот, ему хотелось быть большим, стоять где-нибудь на площади, смотреть свысока на всех — а он всегда смотрел на меня свысока, хоть и был маленький, — и чтоб никто не смел даже и подумать играть с ним. Кто ж посмеет играть с памятником?

Но я не давал ему покоя. Предвкушая жаркие схватки, я выставлял против него рыцарей из саксонского фарфора с разноцветными хрупкими перьями на шлемах, с горящими глазами лошадей за дырками лобовой брони.

Встряхивая цветной упряжью и выставив вперёд белые копья, со щитами в замысловатых гербах, звеня сбруей и цокая подковами, мчались они за угол буфета, где скрывался чёрный кайзер. И столько праздничного было в их неподвижном движении! Они были живые и, наверно, поэтому часто ломали в схватках свои копья, теряли руки и ноги, и даже голову вместе с ликующим шлемом.

И их лошади тоже были не бессмертные, они даже без своего пышного хвоста, даже на трёх ногах рвались в бой.

Я уже говорил, что у чёрного кайзера был меч. Причём, как настоящий — стальной, острый. Он вынимался из ножен — таков был секрет чёрного всадника. Мои родители и не подозревали о том, что меч можно вынуть.

Так что кайзер вполне мог постоять за себя в схватке с легкомысленными праздничными рыцарями.

Хозяйкой виллы, где мы жили, была фрау Гелька, которую мы все звали Фрагелька, — вдова армейского полковника. Она всегда втягивала губы в рот и в немом раздражении мяла их там, когда видела мои игры. Игры победителя с побеждёнными.

И странно, казалось, не плачевная судьба фарфоровых рыцарей волновала её, хотя, конечно же, волновала. Она каждый раз с беспокойством как бы проверяла, по-прежнему ли стоек в своей костяной незыблемости чёрный кайзер, не сдался ли и он. Такие у неё были глаза, когда я брал его, холодно-обтекаемого со всех сторон.

Я увёз в Россию всех: и пострадавших в боях фарфоровых рыцарей, и надмирного чёрного кайзера. Он очень не хотел уезжать. Я впервые увидел, как он волнуется. Он всё время пытался потеряться, но я его находил. Он вываливался из коробки, в которую я его клал, и сердито топорщил усы.

Дома, на моей родине, в Кашире, фарфоровые искалеченные рыцари по-прежнему с пламенным восторгом сражались на своих турнирах, а чёрный кайзер сразу потускнел, посерел, от его надменности не осталось и следа, а если он и важничал по привычке, то это чувствовалось.

Бедный, растерянный, заблудившийся вдали от дома чёрный всадник… Он был похож на конную статую, снятую с постамента. Я его жалел.

Ему было неудобно в полуподвальной тесной комнате, где мы теперь жили, и он нелепо выглядел на резной фанерной этажерке. Ему не хватало высокой просторной гостиной с мерцающими стеклянными поленьями в пещере электрокамина, тяжёлых дубовых готических шкафов с книгами в кожаных переплётах — все картинки в них про разные войны. Он тосковал по буфету, напоминающему замок своими стрельчатыми оконцами и башенками, тосковал по блестящему паркету, хрустальной люстре и узорным тарелкам на стенах, обшитых дубовыми панелями. И поначалу ему, наверное, снилась уютная улочка за большим окном виллы — Линденштрассе, что означало — Липовая аллея.

Да, мне было жалко его. И он это стал понимать. Он всё время подвёртывался мне под руку, как собачка, которой хочется, чтобы её погладили. Но, заметьте, как чужая собака. Она потеряла родного хозяина и вынуждена жить с другим, она виляет хвостом, но в глазах — тоска.

И я его наконец понял. Вся его прежняя неприступность и надмирность была ложью: под латами, холодными глазами и колючим разлётом усов скрывался обыкновенный бюргер, обыватель, уставший от подвигов серенький человечек, мечтающий о тихих вечерах у фальшивого камина, в мягких шлёпанцах, в халате и фланелевом белье, с кружечкой пива в руке. А кружка та — непременно с крышечкой, чтобы пиво не выдыхалось, потому что пить ту кружку он будет долго.

И я сразу потерял к нему интерес. Я поставил его рядом с деревянным толстячком, тоже немецким: он в шляпе, в плотном пальто, с сигарой в зубах, щёки лежат на воротнике, в руках два непустых чемодана. Он идёт на вокзал и экономит на носильщике. Он хочет казаться богатым, но он не богат.

Эта фигурка тоже была с секретом. Нет-нет, чемоданы у него не отсоединялись, он не хотел их отдавать. И не открывались, он не желал показывать, что там, внутри. И шляпа никак не снималась. Зато вдруг легко вынималась у него сигара изо рта, так же, как и меч из ножен у чёрного всадника.

И теперь господинчик с чемоданами и чёрный кайзер целыми днями вели разговор о том, как придут на вокзал — кайзер, по-моему, готов был даже расстаться с лошадью — и уедут в Германию, где на каждой станции бравые железнодорожные начальники зычно кричат: «Абфарен!» — «Отправление!» И они вдвоём — кайзер, правда, относился к своему вынужденному соседу с высокомерием — сердито косились на весёлых фарфоровых рыцарей, забывших о том, что «Дойчланд юбер аллее!» — «Германия превыше всего!»

А может быть, те рыцари изображали французов? Я в гербах на щитах не разбирался и не разбираюсь.

Неистовые рыцари в конце концов разбились.

Кайзера украла хозяйка, у которой мы снимали комнату в полуподвале, и кому-то подарила.

А толстый господин с чемоданами попросту исчез. Вероятно, он всё-таки уехал. Уж очень он решительно шагал на вокзал, с самого своего дня рождения.

Но чёрный кайзер — штучка посложнее. Возможно, стоит он у кого-то на кружевной салфетке впереди разнокалиберных мраморных слоников и, наверно, думает о том, что покоряет Индию и латы снимать ещё рановато. А сам втайне мечтает о тихих вечерах у своего камина.

Разве он не завоевал себе такую счастливую жизнь?!

В некотором царстве, в некотором государстве правил Царь-Король.

Был он старичок вздорный и воинственный. Сызмальства любил он играть с солдатиками и пушечками, заряжёнными горохом.

Под старость он вновь впал в детство, хотя теперь играл в войну с настоящими солдатами и пушками. Потратит весь порох, объявит перемирие, и домой.

Поднакопит пороху — и вновь на войну. Только и забот!

Когда же у Царя-Короля чугунные ядра кончались, он приказывал головами сыра палить. Враз неприятель разбегался, уж очень запах у царского сыра был сердитый.

Однажды молодой отважный Солдат спас Царю-Королю жизнь в бою. Зря, наверное. Но он не мог смотреть, как напали трое на одного. Трое чужих воинов на Царя-Короля.