Никольская Олеговна - Про Бабаку Косточкину-2

— Хорошо, я передам, — пообещал я.

— Ну, давай, пакеда! — сказал мне Коля. — А то мы через пять минут закрываемся.

— Подождите! — заговорил я. — У вас был мой хомяк? Фома Фомич?

Полтергейстовы переглянулись.

— Мне господин Вонючка сказал, что Фома к вам заходил, — на всякий случай добавил я.

— Д-да, — неуверенно сказала Колина мама. — Он забегал тут…

— Чш-ш-ш, — зашипела из угла бабушка.

— Но только на минуточку, — быстро прибавила мама. — Водички попить.

— Водички? — разочарованно повторил я.

Неужели это действительно так? Неужели он просто водички?.. Что-то мне подсказывало, что Полтергейстовы не договаривают. Вон, и лица фруктовые от меня отворачивают. А дедушка вообще закрыл глаза, притворяется, что спит…

Вдруг я заметил, что Коля подает мне какие-то знаки лицом. Он шевелил грушей и скалил кукурузу. Да, он определенно на что-то намекал! Но на что? Я ничего не понимал…

— Коля, я все вижу, — угрожающе сказала из угла бабушка Полтергейстова. — Молодой человек, — обратилась она ко мне, — дом-музей Полтергейстовых закрыт на ужин и сон. Подите вон.

Она взяла меня за руку и повела к выходу. Ладошка у нее была сухая и с каким-то шариком посередине.

— По вторникам у нас санитарный день, — многозначительно сказала бабушка и отпустила мою руку.

— До свидания! — успел сказать я прежде, чем за мной захлопнулась дверь.

Оказавшись в подъезде, я разжал руку и обнаружил у себя в ладони печеный каштан. Я быстро сунул его в рот и раскусил.

На одной половинке каштана было мелким почерком написано:

Неужели бабушка? А чего она тогда шипела? Или это Коля передал? Телепатически… Может, я в нем ошибался?

В любом случае мне действительно следовало поторопиться.

Дверь квартиры № 18, в которой проживал вдовствующий инженер Свиньин Сергей Яковлевич, мне открыл молочный поросенок. Что ж, я не был удивлен.

Поросенок был жареный, изо рта у него торчало печеное яблоко. Он вынул его копытцем и вежливо сказал:

— Прошу вас, входите, — после этого он низко поклонился. Наверное, даже сделал книксен или реверанс.

— Спасибо, — я вытер ноги о коврик, который оказался волчьей шкурой, и прошел вслед за Поросенком в комнату.

У него было уютно — кругом висели веселенькие занавески и портреты членов семьи, также стояли фикусы в кадках. Пахло ароматическими палочками, сандалом и немного зайчиками. В углу расположился противень, накрытый клетчатым пледом с кистями. Перед ним на низком столике стоял кальян.

Поросенок залез на противень с ногами и закурил.

— Прошу вас, присаживайтесь, — мелодично произнес он, выпуская из ноздрей дым. — А то вы какой-то синий.

Я не хотел задерживаться у этого Поросенка, но отказываться было неудобно. Я примостился на краешке его ложа.

— Хотите? — Поросенок протянул мне кальянную трубку. — Сегодня яблочный. На молоке.

Я покачал головой.

— Курение — это яд, — не раз повторяла Бабака, и я был с ней полностью согласен.

— Вы, простите, кто по профессии, я не расслышал? — спросил меня Поросенок.

— А я и не говорил.

— А я певец, — с достоинством сказал он. — Больших и малых академических театров.

— А-а-а.

— Вот недавно с гастролей вернулся, — Поросенок накинул на себя шелковый халат с драконом. — С «Виртуозами Москвы» в Венском оперном театре концерты давали. Аншлаги срывали.

Разве так говорят? Срывают овацию или, например, ромашки. А со шлангами что делают? Вернее, с аншлагами. Я забыл.

— Простите, я спешу. Я, собственно, к вам по делу… — начал я.

— Помнится, в Ницце с Монсеррат Кабалье выступали, — не слышал меня Поросенок. — Я ей говорю: «Монси, дорогая, пой тише, зритель меня не слышит». А она мне: «Хавроний, драгоценный…» Меня Хавронием зовут, в честь мамы. А она, значит, мне: «Хавроний, драгоценный, женись на мне!» — и обнимает меня.

— Извините, вы случайно хомячка не…

— Или вот еще был забавный случай. Записывали мы «Новогодний огонек», я в главной роли, разумеется, партию Деда Мороза пою…

Вот кого я не люблю по жизни, так это болтунов. Но мальчик я вежливый, и от этого страдаю. Или лучше так сказать: перебивать старших невежливо, и я не перебиваю. Вот и сейчас я молча сидел на противне и слушал этого Хавронтия Болтуновича в китайском халате. Я понимал, что его не остановишь.

Я понимал и страдал. А потом я просто отключился.

Я сидел на противне и думал о маме. Как она там, моя мама, в Пицунде? Наверное, сейчас арбузы ест с дынями и запивает их минеральной водой «Боржоми» или «Ессентуки». Потом я подумал о папе. Папа теперь, наверное, совсем загорелый. Он лежит на побережье весь коричневый и смотрит вдаль на теплоходы и синих китов.

После папы я думал про Аделаиду, которая лепила замок из песка, в то время как морской прибой ласкал ее голые пяточки. А в конце я подумал про Бабаку. Вернее, про то, как она вернется из отпуска, откроет квартиру своим ключом, войдет в нашу комнату, положит на кровать чемодан и увидит пустую коробку из-под хомяка…

— …А он мне, значит, так ехидно отвечает: «Вы, Хавроний, хоть и народный артист, а поете, прямо скажем, как заслуженный»…

— Послушайте, Хавронтий, вы не видели моего…

— Хавроний.

— Что, простите?

— Меня зовут Хавроний. Без т.

— Извините. Так вы не видели рыженького…

— А хочешь, я тебе спою? — воскликнул Хавроний.

— Нет.

— Возьми вон там бубен, будешь подыгрывать!

И я взял.

Вместо того чтобы раз и навсегда спросить про Фому Фомича и уйти, я взял бубен и стал подыгрывать.

Ну что ты со мной поделаешь? Я просто себя в этот момент начал презирать! Я подыгрывал даже тогда, когда Хавроний прочищал себе горло! Даже тогда, когда он всего-то сырые яйца пил!

Я тренировался.

Прочистив горло и выпив яйца, Хавроний объявил:

— «Потрясающая история любви великолепного господина Франтишека». Музыка шотландская, народная. Слова — тоже народные.

Будешь подпевать.

И он запел.