Борис Камов - Сумка Гайдара

— И когда отец пошел в разведку, он этого изменника увидел и узнал. Изменник тоже отца узнал. И выстрелил сперва в него. И я теперь хочу найти этого гада. Если он жив.

Доводы Николая не показались мне убедительными.

— Нашли? — спросил я его.

— Пока нет. Но я не теряю надежды. Вон в газетах пишут: то в Краснодаре поймали бывших немецких пособников, то в Воркуте... А теперь берите магнитофон. Отвезу вас к одной скотине. Он недавно вернулся из тюрьмы. Мне кажется, он знает, кто предал отряд. И должен что-то знать про убийство Гайдара.

— Кто такой?

Николай назвал фамилию. Это был известный в районе полицай. Его часто вспоминали в своих причитаниях вдовы.

Я понимал, что нужно бы с Известным полицаем встретиться, но думал: «Будет только врать».

А Николай Ильяшенко все решил за меня.

— Но ведь поздно? — сказал я.

— Вы ж утром уезжаете? И потом, он вас ждет. Я только что у него был.

* * *

После окончания Великой Отечественной войны был опубликован Указ Президиума Верховного Совета СССР «Об отмене смертной казни».

В нем говорилось, что историческая победа советского народа над немецкими фашистами показала не только возросшую мощь Советского государства. Она показала исключительную преданность Родине и Советскому правительству всего населения Советского Союза.

Идя навстречу пожеланиям широких общественных кругов, Президиум Верховного Совета СССР отменил смертную казнь в мирное время. Даже предатели по новому закону приговаривались к двадцати пяти годам принудительных работ.

Некоторые немецкие прислужники, отбыв срок, возвращались домой. Одним из них был Известный полицай.

Я поменял батарейки в магнитофоне, и мы вышли. Не видно было ни зги. Николай взял меня за руку и повел за собой. Пройдя шагов двадцать, он чем-то щелкнул. Бледно засветилась фара старого мотоцикла БМВ. Я уселся на высокое заднее сиденье. От первого прикосновения к заводной педали мягко и мощно заурчал отрегулированный двигатель.

— Держитесь за меня, — посоветовал Николай. — Покрепче.

И мы рванулись во мрак.

Весной по местным дорогам лучше всего путешествовать на тракторе. И я сразу пожалел, что согласился на эту поездку. Фары высвечивали не более пяти метров пространства, которые мы пролетали, наверное, за четверть секунды.

Мешок с тяжелым магнитофоном оттягивал плечи, норовя стащить меня с седла. И кроме того, я опасался, что ближайшая рытвина отфутболит нас в канаву или на столб.

Но Николай, ощущая, как летучая мышь, невидимые в темноте препятствия, беспрерывно закладывал виражи. На одном повороте, поправляя рюкзак, я опоздал накрениться — и центробежные силы чуть было не сорвали меня с высокого насеста, но я стиснул коленями стальные бока БМВ и еще крепче вцепился руками в Колю. При этом я не издал ни звука, боясь хоть на миг отвлечь от руля и дороги моего бесстрашного возничего.

Внезапно мотоцикл шаловливо, как ослик, вскинул задом. Мешок с магнитофоном потянул меня в заоблачную высь. Ступни в толстых ботинках перестали осязать надежную жесткость подножек. И я скорей догадался, чем ощутил, что из-под меня уплывает седло.

Впервые в жизни я познал загадочную прелесть невесомости, за которой, оказывается, не обязательно лететь в космос. Неожиданное приобщение к воздухоплаванию и астронавтике было столь молниеносным, что уже не хватило времени на испуг, восторг или заявление перед стартом.

Полет к звездам для меня, скорей всего, был бы не только первым, но и последним. На мое счастье, Коля вдруг резко затормозил. Уже приземляясь, я налетел животом на его плечи, отчего у меня зашлось дыхание. Скользнув по сукну Колиного бушлата, я шлепнулся на железо седла, только для вида обтянутого кожей. Мешок с магнитофоном ощутимо влепил мне по пояснице.

И мы остановились.

Ильяшенко торопливо спрыгнул на землю, а я продолжал неподвижно сидеть, жадно ловя ртом воздух, словно в драке мне умело заехали кулаком в солнечное сплетение.

Больше всего после волнующего путешествия мне хотелось неторопливо, пешочком возвратиться в гостиницу...

— Це его резиденция, — прервал мои мечты Коля и показал на дом.

Луч мотоциклетной фары высвечивал обыкновенную сонную хату. Вопреки недавним уверениям моего нового товарища, мне показалось, что в доме крепко спят. Коля выдернул ключ зажигания. Фара погасла.

Пока мои глаза привыкали ко мраку, Ильяшенко подошел к избе и, не смущаясь ночным временем, дважды лягнул дверь. Ахнуло, как из пушки. Гул прокатился по селу. Я подумал, что дверь проломится, но она выдержала и тут же отворилась, точно за ней стояли и ждали.

Я успел различить высокую мужскую фигуру в пиджаке. Она тут же скрылась в проеме. Подав знак, чтобы я следовал за ним, Коля первым проник в непроглядную тьму сеней. Перешагнув за порог, я, как слепой, вытянул перед собою руки и двинулся по узкому коридору. За нами мрачно лязгнул массивный засов, и кто-то, испуганно коснувшись моей ладони, обогнал нас с Николаем, предупредительно открывая дверь. Полоса яркого электрического света прорезала коридор.

Я удивился. С улицы казалось, что дом беспробудно спит. Мы вошли с Николаем в большую душную комнату, где пахло копотью, несвежим бельем и только что испеченным хлебом, который лежал на лавках. Неизвестно почему запах свежего хлеба напомнил мне блокадный сорок первый в Ленинграде, а также другие годы, когда простая горбушка значила в моей жизни немало.

И вдруг еще одна подробность остро напомнила войну: окно! От потолка до пола оно было занавешено непроницаемой дерюгой; справа дерюга задралась, и я увидел вместо стекла прибитые к раме плотно сколоченные доски. В Ленинграде в сорок первом так забивали окна первых этажей — от снарядных осколков и на случай уличных боев.

Но ведь война давно кончилась!

Я продолжал стоять на пороге. Слева от меня послышался шорох. Нервы были напряжены. Я вздрогнул и резко повернулся. В стене зияла похожая на чулан ниша. В углу ее перед золоченой иконой подмигивала крошечная лампадка.

«В этом доме молятся?! — удивился я. — О чем же тут просят бога?»

А на широкой постели, вытянув ноги в тонких чулках, сидела старуха. Она была вся в празднично-черном, словно только возвратилась с похорон. Наверное, в молодости эта женщина была очень хороша. Темные, с удивленным разрезом глаза. С изящною горбинкой нос. Капризного рисунка красивый рот, казалось, умел насмешничать и повелевать.

Но глаза, когда-то полные огня и блеска, потухли. Смуглые щеки обескровились и ввалились. Губы стянуло и изрезало морщинами. И породистый нос на маленьком теперь лице выглядел несуразно большим. Женщина была так худа, что под тканью одежды остро проступали кости, словно платье было натянуто прямо на скелет.