Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 3 МАРТ

- О, ты поехал бы! - вся вспыхнула Анеле. - Кто любит, тот не уезжает… Да, да, не любишь ты меня!… Иначе и слова этакие не слетели бы с языка!

Ионас молчит, покусывая губы.

Адомелис впервые видит, как ссорятся Ионас и Анеле. Он стоит подавленный, уставясь па ножку стола. Что это вдруг за несчастье стряслось!

- Не надо мне… У меня есть коньки… - бормочет он.

Анеле бросает чулок - клубок шерсти закатывается в самый дальний угол - и обнимает Адомелиса. Гладит его волосы, заглядывает ему в глаза и шепчет:

- А ты меня, Адомелис, из дома не прогнал бы, правда? А коньки я тебе и без этих курсов куплю! Увидишь, куплю!

Побледневшее, бесконечно родное лицо Анеле так близко, что её горячее дыхание обжигает мальчику веки.

Слыханное ли дело: Анеле, его большой, хороший друг, уважаемый всеми бригадир, просит у него защиты?

И кто её обидел? Тоже его большой, справедливый друг Ионас!

А кузнец меряет комнату большими, тяжёлыми шагами. Каждый шаг больно отдаётся в груди Адомелиса. Остановившись вначале у одного окна, потом у другого, Ионас хватается за карманы. Неужто он ищет папиросы? В канун свадьбы Ионас бросил курить и с тех пор на папиросы даже не смотрит.

Адомелис осторожно высвобождается из рук Анеле и отступает к дверям.

Никто сегодня его не удерживает, не так, как обычно, когда его силою тащат из сеней и даже из калитки обратно в дом.

Анеле вздыхает, поднимает клубок и возвращается к столу.

- Ну, не забывай нас… - говорит Ионас, провожая Адомелиса. - Заходи, когда будет время. Может, и мы тогда веселее будем…

Адомелис, ни слова не говоря, прыгает с высокого крыльца в снег.

Темноголубое небо полно ярких звёзд. Заливая землю ровным голубым светом, величественно плывёт полная луна. Под высоким-высоким сводом без конца и края расстелились пушистые поля. Дальше, за Дотнувеле, словно сказочные башни, высятся огромные стога сена. Матово сверкают обледенелые стволы неподвижных лип. По наезженной дороге скрипит обоз с лесом; причудливо ломаясь на сугробах, по полю скользят тени лошадей и саней.

Так вольно, вольно и красиво… До грусти красиво, до печали!…

Адомелис чувствует себя затерянным в этих искрящихся бесконечных снежных полях…

В доме Анчюлисов по вечерам попреж-нему издали светилась большая лампа с протёртым до блеска стеклом. Не то, что у матери Адомелиса или у Андронене: те всё керосин жалеют! Стены из тёсаных брёвен, как и в былые дни, пахли смолою. Блестел начисто вымытый пол, проглядывавший между узорчатых половиков, вытканных самою Анеле. Из вышитого полотняного мешочка, повешенного на гвозде между окнами, выпирали газеты. Но не было уже в доме Анчюлисов того веселья и уюта, что так манили Адомелиса.

После ссоры своих друзей Адомелис ещё ни разу не лёг и не проснулся без мысли: что бы такое придумать, чтобы в доме Анчюлисов стало всё по-старому?

О семейном разладе Анчюлисов знал не один Адомелис.

Мать и соседка Андронене в один голос обвиняли Ионаса.

- Это он всю кашу заварил… - слышал не раз Адомелис. - Не успел жениться, а уже жену из дому гонит… Зачем ей теперь околачиваться на всяких курсах?… Разве мало в колхозе незамужних девушек? Кто же теперь его обошьёт, кто постирает, кто за коровой присмотрит?

Почему незамужние девушки могут ехать на курсы, а замужняя Анеле не может, Адомелису так и не понять.

Как-то по дороге из школы Адомелис завёл об этом разговор с Микасом. Но и Микас не мог ничего толком объяснить.

- А ты сам поехал бы? - не отступал от него Адомелис.

- Я? Ещё спрашиваешь!… - вырвалось у Микаса, но и он тут же приуныл.

- Мачеха-то, сам знаешь, не пустит… Она…

- Эх ты, паря!

Если бы его, Адомелиса, послали в город, он не поехал бы, а полетел. В городе высокие-высокие дома, куда нарядней и выше поцюнеляйского костёла. Люди там пешком не ходят, на лошадях не ездят, а в машинах катаются, на автомобилях, самолётах, кораблях. В городе, говорят, и ночи нет. Как засветят электричество повсюду - а каждая лампа тебе, что вилок капусты! - так.даже звёзды блекнут. Не выучил, скажем, днём урок - мяч гонял или на санках разъезжал, - можешь вечером, ночью… А коньков, коньков-то сколько в городе! На каждой площади, на каждом перекрёстке горы сверкающих, новеньких коньков. Кто только из колхоза ни приедет, каждому всё дают. Трактористам и председателям - тракторы, комбайны; ещё не совсем взрослым, ну, ребятам, - коньки.

Адомелис ясно представляет: он сидит в набитых сеном санях дяди Повиласа. Вороной конь фыркает, пуская облака мёрзлого пара. За калитку ухватилась заплаканная мать, тут же с невесёлым видом стоят его милые друзья Ионас и Анеле. Они машут ему на прощанье руками, а он с дядей Повиласом знай себе катит по дороге, вздымая вихри снега.

- Так почему ты сам не укатишь? Ведь у тебя мать настоящая, не мачеха… - в свою очередь, сказал уязвлённый Микас.

- А вот и поеду!

- Ну так поезжай!

Грудь Адомелиса вдруг сжимает какая-то до сих пор не испытанная боль. Острая, жгучая боль… Он чувствует, что ему было бы очень трудно сидеть в санях и смотреть на остающихся дома.

«Ага! Вот оно в чём дело! - обрадовался Адомелис. - Это просто Анеле не хочет оставлять Ионаса одного!» - Он решил немедленно же переговорить об этом с самой Анеле.

Однако и Анеле не объяснила своему маленькому другу, почему она не в ладах с Ионасом.

- Ты ещё недорос, Адомелис… Не поймёшь до поры, до времени… - грустно улыбалась она. - И не допытывайся лучше!

Вот тебе раз! Небось, когда Адомелис помогал свёклу копать, тогда он был большой. «Будь мужчиной!» - сказала сама Анеле. Что ж это она, слов своих не помнит, что ли? То он, уже большой был, а теперь опять стал маленьким.

Вероятно, один только председатель Гуджюнас может сказать Адомелиеу правду. Он коммунист, а Ионас и Анеле - только комсомольцы, только помощники его. Конечно, с Гуджюнасом Адомелис не в такой дружбе, как с Ионасом и Анеле.

Но кто же, скажите, может запретить колхознику обратиться по важному делу к председателю?

Адомелис не сразу вошёл в дом правления. Дело в том, что председатель страсть как любит задавать ребятам загадки. Он их, может, тысячу знает, а ты ломай голову, отгадывай. Мальчик сперва заглянул в замочную скважину, потрогал медную, заиндевелую ручку и откашлялся - для храбрости - точь-в-точь, как дядя Повилас.

Дверь он приоткрыл тихо-тихо, чтобы не завизжали ржавые петли. В комнате, синеватой от дыма, сидели председатель Гуджюнас и заведующая свинофермой Вале. Они были заняты важным разговором и на его «здравствуйте» даже не ответили.

Разговор шёл об… Анеле. Размахивая своей единственной рукой, председатель сердито объяснял:

- Разве я не понимаю, что Анеле не хочет с Ионасом разлучаться? Но какой, скажи, она пример для бригады, если отказывается учиться? На днях говорит мне: «Одна подушка всего-навсего у нас, перо драть надо, шерсть прясть. Не поеду!». Видишь, какое дело?