Журнал «Пионер» - Пионер, 1954 № 3 МАРТ

Рашид Рашидов

Рисунки А. Ливанова.

Однажды в сакле шапку я

Подкинул так умело,

Что шапка новая моя

До потолка взлетела.

И в этот день, клянусь, друзья,

Казалось мне бесспорным,

Что самый сильный - это я

В ауле нашем горном.

Мои товарищи кругом

Меня превозносили.

Они, как я, под стол пешком

Ещё в тот год ходили…

Когда по горной крутизне

Я в тихий час заката

Скакал впервые на коне,

Держась за спину брата,

То мне казалось, что уже

Я стал джигитом смелым

И мчусь с отвагою в душе

Вперёд, к вершинам белым.

Вы понимаете меня,

И ясно вам, ребята,

Что я свалился бы с коня,

Не будь со мною брата.

Когда впервые переплыл

Я речку с видом важным,

То про себя, друзья, решил,

Что стал пловцом отважным.

Потом смотрел я в синеву,

С товарищем поспоря,

Что без труда переплыву

Теперь любое море.

Но в этот час сама река

Смеялась надо мною.

Была она не широка:

Два метра шириною.

Когда за партою, друзья,

В тетради, на листочке,

Впервые в жизни вывел я

Две стихотворных строчки,

То показалось в классе мне,

Что стал я вдруг поэтом,

Известным каждому в стране

По книгам и газетам.

Но те стихи не вышли в свет:

Ведь было мне двенадцать лет…

Стихи ли пишешь в тишине,

Форсируешь ли речку,

Иль скачешь в горы на коне,

Держа в руке уздечку,

О славе вправе ты мечтать,

Но, добиваясь цели,

Учись, товарищам подстать,

Быть скромным в каждом деле.

Перевёл с даргинского

Я. Козловский.

Корней Чуковский

Рисунки Ф. Лемкуля.

С Борисом Житковым я познакомился в детстве, то есть ещё в девятнадцатом веке. Мы были однолетки, учились в одном классе одной и той же Одесской второй прогимназии, но он долго не обращал на меня никакого внимания, и это причиняло мне боль.

Я принадлежал к той ватаге мальчишек, которая бурлила на задних скамейках и называлась «Камчаткой». Он же сидел далеко впереди, молчаливый, очень прямой, неподвижный, словно стеной отгороженный от всех остальных. Нам он казался надменным. Но мне нравилось в нём всё, даже эта надменность. Мне нравилось, что он живёт в порту, над самым морем, среди кораблей и матросов; что все его дяди - все до одного - адмиралы; что у него есть собственная лодка, кажется, даже под парусом, и не только лодка, но и телескоп на трёх ножках, и скрипка, и чугунные шары для гимнастики, и дрессированный пёс.

Обо всём этом я знал от счастливцев, которым удалось побывать у Житкова, а дрессированного, очень лохматого пса я видел своими глазами: пёс часто провожал его до ворот нашей школы, неся за ним в зубах его скрипку.

Бывало, придя спозаранку, я долго простаивал у этих ворот, чтобы только поглядеть, как Житков - с неподвижным и очень серьёзным лицом - наклонится над учёной собакой, возьмёт у неё свою скрипку, скажет ей (будто по секрету!) какое-то негромкое слово, и она тотчас же помчится без оглядки по Пушкинской, - очевидно, в гавань, к кораблям и матросам.

Может быть, оттого, что у меня не было ни дядей адмиралов, ни лодки, ни телескопа, ни учёного пса, Житков казался мне самым замечательным существом на всём свете, и меня тянуло к нему, как магнитом. Мне импонировали его важность, молчаливость и сдержанность, ибо сам я был очень вертляв и болтлив, и во мне не было ни тени солидности. Случалось, что в течение целого дня он не произносил ни единого слова, и я помню, как мучительно я завидовал тем, кого он изредка удостаивал своим разговором. Таких было немного: обруселый итальянец Брамбилла, да Миша Кобецкий, да Ильюша Мечников, племянник учёного, да ещё двое ну трое, не больше. Мне совестно вспомнить, сколько я делал мальчишески неумелых попыток проникнуть в этот замкнутый круг, привлечь внимание Бориса Житкова какой-нибудь отчаянной выходкой. Но он даже не глядел в мою сторону.

Так шло дело месяца два или три, а пожалуй, и больше. Житков упорно уклонялся от всякого общения со мною. Но тут произошёл один случай, неожиданно сблизивший нас. Случай был мелкий, и я позабыл бы о нём, если бы о» не был связан с Житковым.

Началось с того, что наш директор Андрей Васильевич Юнгмейстер, преподававший нам русский язык, повёл как-то речь о различных устарелых словах и упомянул, между прочим, словечко «отнюдь», которое, по его утверждению, уже отживало свой век и в ближайшие же годы должно было неминуемо сгинуть. Я от всей души пожалел умиравшее слово и решил принять самые энергичные меры, чтобы предотвратить его смерть и влить в него, так сказать, новую жизнь: упросил всю «Камчатку» - около десятка товарищей - возможно чаще употреблять его в своих разговорах, тетрадках и на уроках у классной доски. Поэтому когда Юнгмейстер спрашивал у нас, например, знаем ли мы единственное число слова «ножницы», мы хором отвечали:

- Отнюдь!

- А склоняются ли такие слова, как «пальто» или «кофе»?

- Отнюдь!

Здесь не было озорства или дерзости. Просто нам хотелось по мере возможности спасти безвинно погибавшее русское слово. Но Юнгмейстер увидел здесь злокозненный заговор и, так как я кричал громче всех, вызвал меня к себе в кабинет и спросил: намерен ли я прекратить этот «бессмысленный бунт»? Когда же я по инерции ответил: «Отнюдь», - он разъярился и, угрожая мне невероятными карами, приказал остаться на два часа без обеда.

Отсидев эти два часа на подоконнике класса, я, голодный и сердитый, брёл домой, к себе, на Новорыбную улицу, заранее страдая от тех неприятностей, которые эта история может причинить моей матери.

Отойдя довольно далеко от гимназии, где-то в районе Базарной, я с удивлением увидел, что рядом со мною - Житков. В руке у него была скрипка. «Задержался, должно быть, с учителем музыки», - подумал я, бесконечно счастливый. Житков был сдержан и молчалив, как всегда, но в самом его молчании я чувствовал дружественность. Должно быть, в том бестолковом эпизоде, о котором я сейчас рассказал, что-то полюбилось ему. Ни единым словом не выразил он мне одобрения, но уже то, что он шёл со мной рядом, я ощутил как выражение сочувствия. На углу Канатной он внезапно спросил: