Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Вышел я из дома в полдень, чтобы засветло перейти реку Емельяшевку в устье Альки и заночевать в бараке у Кривого озера, высушить там лапти, портянки и рано утром выбраться на Туринский тракт. Трактом и шагать веселее, и попутчик на нем может оказаться. Таежным Туринским трактом от криво-озерской отворотки до Таборов почти двадцать километров. Провожал меня до конца поселка мой маленький братишка Славка, отец с матерью были в тайге при стаде. Нам навстречу промчалась по улице ватага Славкиных сверстников с единственным в Куренево велосипедом в середине. Велосипед не настоящий, самодельный. Его фельдшер Сушинский для своего сынишки Яся смастерил, с колесами от прялок. Ни педалей, ни передачи на нем. Катаясь по очереди, ребятишки оравой таскали «велосипед» за собой на веревке с утра до позднего вечера и были несказанно рады.

Славке тоскливо было расставаться со мной, но он крепился, не плакал.

— А ты не боишься один? Ведь, говорят, бандиты всякие в лесу прячутся, — сказал он с искренней заботой.

— Не боюсь я никого, Слава. Убегу, если что, — подбодрил я его и, махнув рукой, вошел в густой сосняк, по которому бежали с десяток тропинок, протоптанных коровами. За спиной висела котомка с продуктами и бельем.

На Кривое озеро я ни разу не ходил и дорогу не знал. Но отец понятно объяснил, как попасть туда. За поселком от Сухого болота влево по Медвежьей гриве прямехонько тянулась зарастающая травой, заброшенная тележная дорога, по которой бревна на передках возили, когда поселок строили. Здесь все было знакомо — частенько с коровами хаживали в тех местах. Там, за развалинами барака, у заброшенного колодца отец на пожарище репу сеял каждую весну — поливать было чем. Но грива кончалась, и кончалась дорожка. Она, повернув вправо и перехлестнувшись с ложбиной и взлобком, переходила в тропинку, уходившую в сырое, кочковатое болото с редколесьем. Перед этим болотом на гривах стояли наши три слапца. Отец наказал побывать у них и, если попался глухарь, отнести его Коле в Таборы, как гостинец.

А мне не до слапцов было, потому что душа в пятки пряталась, а мысли рассыпались, как коровы в лесу. Обманул я братика Славку, что не страшно мне, боялся я тайги в тот день. Пока шагал по дорожке, терпимо было, а как отошел от нее к слапцам, жутко стало, даже меж ключиц похолодело: из-за каждого дерева на меня обросший бандит смотрел. Заорет по-базарному сойка — вздрогнешь. И что со мной сделалось? Ведь немало с коровами по лесу поброжено, к слапцам похожено по всяким дремучим местам и никогда страшно не было, а тут ровно навалилось что. А в лесу такая тишь стояла, что даже шепота листьев не было.

Солнце низко-низко висело, опершись на верхние сучья дремавших высоченных сосен. Выше оно уже не поднималось — видать, устало за лето, много сил израсходовало, поднимаючись на такую высь каждодневно. Слапцы хоть и не очень далеко друг от друга стояли, но разделяли их густые заросли молоденького березняка под соснами — за три шага впереди ничего не видно. А от этого совсем жутко делалось.

Но все же страх я переломил — слапцы осмотрел. Ведь и самому хотелось Коле глухаря принести. Это же его заслуга — слапцы. В одном поднял глухаря-сеголетку килограмма на три. Очистил ему нутро и набил свежей жгучей лесной крапивой, чтобы мясо не испортилось, пока в Таборы несу. От глухаря котомка еще пуще отяжелела.

Тропинка виляла болотом, прыгая по кочкам. Зимой здесь санный зимник проходил, а летом не то что верхом не проехать, а и пешком пройти не просто — шибко топкие места были. Кое-где кладки на них лежали, чтобы с головой в трясину бездонную не угодить. На этих кладках самый страх и брал — никому не хочется в зыбун ухнуть. Кладки хоть бы протесанные были, а то круглые бревешки, чуть потолще жердей, уложены по два в ряд. Мокрые они, как налим, скользкие, так и норовят ноги нарасшарашку развести. Тут уж хоть на двух ногах иди, хоть на четвереньках. По-всякому ходили.

Повеселело на душе, когда к Емельяшевке подошел: на той стороне, на широкой, ровной забереге показался присадистый барак. Значит, не заблудился. Отец говорил, что барак попадется. Реку вброд перешел до подмышек в воде, голый весь. Котомку и одежду над головой перенес. А стал одеваться — зуб на зуб не попадет, ведь уже сентябрь шилом на нет исходил, ночами иней ложился.

Барак оказался заколоченным, даже сторожа не было. Оживал он только с наступлением зимы, когда куреневские колхозники-лесорубы сходились на лесозаготовки до самой весны. От него до Кривого озера оказалось рукой подать. Сперва дорога шла низиной по редкому приземистому березняку, потом поползла чуть в гору по сосновой гриве с перезревшей брусникой по сторонам — хоть граблями греби ее.

Озеро, приукрытое лесом, показалось не сразу. Сперва узкими полосками и пятнами синело сквозь просветы меж деревьев. А потом эти полоски и пятна все увеличивались и только у тропинки к мостику, с которого брали воду, слились в сплошную волнистую синеву. Солнце уже опустилось низко, ярко освещая дальнюю часть озера. Открывшись во всю ширь, оно показалось мне каким-то страшным — огромным неукротимым живым существом, которому все нипочем. Озеро устрашающе волновалось и шумно плескалось у отлогого песчаного берега, готовое наказать любого, кто не посчитается с ним. Оно в несколько раз больше озера Куренево. Его назвали Кривым — и не случайно. Большинство озер круглые, а это, говорили, в дальнем конце изогнуто коленом и походит на сапог со сморщенной голяшкой.

На берегу, в сосняке, по бугру растянулись в одну нитку барак и разные маломальские строения лесоучастка. Летом все они отдыхали. Человек десять только жило на Кривом, которые подсочкой занимались, пока сосны серой потели. А зимой все битком набивалось лесорубами, коновозчиками — и лошадям место находилось.

Меня приютила пожилая сторожиха, полная, похожая на откормленную осеннюю утку. По всему, даже по ее ласковым словам, было видно, что она добрый человек. Жила она с двумя детьми, еще дошкольниками, в отгороженном досками углу длинного барака. Ее поразило, что я, такой маленький, иду один в Таборы, да еще тайгой. Ее обманул мой низкий рост, поэтому я не обиделся на нее. Откуда ей знать, что месяц назад мне исполнилось тринадцать лет и что за летние каникулы я заработал без малого полторы сотни трудодней?

Я еле доплелся до Таборов — невыносимо болели ноги. Они под конец не слушались, ровно не мои были, икры кто-то клещами давил. А лямки от котомки, казалось, протерли плечи насквозь. Часто ложился я на спину, задирал ноющие в лаптях ноги на ствол дерева, чтобы кровь книзу отхлынула. Я знал, что этот глухарь — лишняя тяжесть. Можно было очистить глухаря от пера, отрезать крылья, ноги, хвост, голову. Но на что он тогда будет походить? Как такого Коле передавать?