Павел Старжинский - Такое взрослое детство

— Да ну как же так? Я же вас хорошо помню — в тюрьме видел! — возмутился я вдогонку, твердо зная, что не обознался.

— А вот так. Иди своей дорогой, малец, не мешай спать человеку, — послышался его твердый голос из шалаша.

Я шел своей дорогой в недоумении от такого разговора с Кролем. А может, и правда это не он, а охотник из ближней деревни? Спешил я к трем ловушкам, стоявшим в урочище Рог, в самом конце, а мне чудилось, что кто-то гонится за мной. Поэтому я больше бегом бежал. Треснет что в лесу или шорох послышится, а мне уже кажется, что кто-то догоняет и вот-вот схватит. Лес густущий, молодняк сплошной по бывшему горельнику, за пять шагов ничего не разглядишь. А еще ветер шумел, не давал прислушиваться, чтобы разобраться, где треснуло.

Путь мой шел через обширный массив молодого, толщиной в руку, и густого, как щетка, осинника. Каждый раз, когда я шел к этим трем слапцам, мне делалось жутковато: самая глушь и чащоба, с медведем, с любым зверем можешь неожиданно нос к носу сойтись. С ружьем и то опасно, а без ружья и вовсе. Но чтобы перебраться с гривы на гриву, надо было обходить болото только этим осинником, его никак не миновать. Там я уже успел по своим затескам на осинках тропинку промять. С тропинкой почему-то всегда смелее в лесу.

А в том месте, где тропинка круто поворачивала и выныривала из осинника к слапцам под сосны, жили осы в трухлявом пне. Каждый раз приходилось обходить их — уж больно кусачие. И только это я обошел осиное гнездо и глянул на первый слапец впереди, а сзади как грохнет выстрел! Пуля свистнула под ухом, срезала у моего носа ветку осинки и впилась в сосну.

Я присел и тут же увидел, как шагах в тридцати от меня, в том месте, откуда стреляли, в вершинках осинок путался и поднимался дым. Согнувшись, я пулей промелькнул мимо настороженных слапцов, а оказавшись в густом ельнике, в котором Стрелка принесла теленочка, выпрямился и дал деру в другое место, к другим слапцам, петляя знакомыми местами.

Убегал и думал: кто стрелял по мне, кому я что худое сделал? И когда наконец догадался-таки — меня покинул страх. Не в меня стреляли, а в лося. В темном, густом осиннике меня охотник за сохатого принял, да промазал. В этом осиннике множество лосей водилось. А к осени, когда они свадьбы справляют, там всегда деревца покручены, даже попадались поломанные во время драк самцов. Я уже жалел, что не подал охотнику голос. Поди, уже разобрался, по кому стрелял, и переживает теперь. Не мог же я поверить, что нарочно в меня стреляли, чтобы убить. Кому я нужен?

В стадо вошел под вечер у поселка. В паеве лежал глухарь, а история с выстрелом уже поостыла, только дома за ужином рассказал про выстрел. Мать бросила есть, схватилась за голову и заголосила на отца:

— Тебе вечно мало! Все дети учатся, а его по лесу гоняешь! Скоро детей перестреляют в лесу, а у тебя только трудодни на уме! Куда тебе их? Скоро ли ты подавишься своими трудоднями?! Господи, кого ты мне послал?

— Пойдем во двор, — сказал мне отец спокойно, видя, что при расстроенной матери ладом, по-мужски, не поговоришь.

Во дворе я рассказал ему про все, как было. И что того опухшего дяденьку за Кроля признал, и какие слова он мне сказал, и даже как пуля в сосну впилась на моих глазах. Он наказал мне про Кроля даже матери не говорить и тут же отправился к Белогурскому.

Вернулся отец не скоро. Сказал, что коров пасти я больше не погоню, что мне надо собираться в Таборы в школу, в пятый класс. (Ему так Белогурский приказал. Отец еще дней десять, а то и больше продержал бы меня пастухом из-за трудодней.) О чем они с Белогурским говорили, отец не сказал. Он спать лег молча, а мать долго еще вздыхала и ворочалась, ровно беду какую чуяла. Она теперь вместо Коли ежедневно ходила в пастухах. А ведь на ней и все домашнее хозяйство висело.

В семье ей пуще всех доставалось. Но она выносливая была, сильная, никогда ничем не болела.

Мне в тот вечер тоже спать не хотелось на удивление. Видно, потому, что радость одолевала: отправлюсь в школу. И утром не вставать рано, могу спать, сколько захочу. Долго я мечтал об этом.

На рассвете арестовали в шалаше углежога Дырина. Кроля не оказалось. Арестовывал милиционер, приехавший ночью верхом из Оверино. Видно, Белогурский по телефону вызвал из-за Кроля, чтобы схватить его. Комендант в отъезде был, в Таборах.

Отец опять поздно пришел от Белогурского. Он сказал, что Дырина судить будут за то, что приютил Кроля, и за ружье. Сознался Дырин, что уже три дня Кроль в его шалаше жил; кормил, потому что опухший весь с голоду, даже ноги разнесло. Из заключения бежал он и порядочно в бегах мотался; к семье пробирался, к Насте. На его, Дырина, шалаш, мол, случайно вышел. К Насте еще не наведывался — до Больших гарей далеко с его ногами, ждал, когда она навовсе вернется оттуда. А в последнюю ночь не ночевал в шалаше. С вечера ушел куда-то и его, Дырина, ружье с патронами прихватил с собой.

Еще Белогурский сказал отцу, что это он, Кроль, гнался за мной по лесу. Он и выстрелил по мне, чтобы пристрелить, пока я не сказал никому, что видел его. Хорошо, что у него ноги болели — не смог догнать меня там в осиннике. А то бы гнить моим костям в той непролазной глухомани. Там бы и коровы не унюхали — не заглядывали они в ту чащобу, потому что там никогда в тени путной травы не было.

Колхозная куреневская жизнь продолжала двигаться своим торопливым чередом. Рано утром по улице мимо нашего дома прошло около сотни колхозников-мужиков, освободившихся с Больших гарей, с топорами, пилами и лопатами — на корчевку дороги к Малым гарям. До них считалось три километра. Это были такие же горельники, как и Большие гари. Только площадью поменьше. Находились они рядом с тележной дорогой, что вела из Куренево на деревни Овражек и Петровское. Сворачивать к ним, как пройдешь клюквенное болото, похожее на мелкую миску с зелеными рисунками на дне. Земля на Малых гарях ждала такая же добрая, как и на Больших, но местность холмистая — тяжелая для вспашки целины лошадьми. Зато в любую погоду на телеге свободно проедешь, не то что на Большие гари — крюк давать в тридцать километров.

В этот день я впервые шел в районный центр, в Таборы, учиться в семилетке. Расстояние в тридцать три километра не пугало, хотя я ни разу не хаживал по той дороге. Не пугало, потому что шибко тянула школьная жизнь и друзья. Когда они уже учились, а я все еще пас коров, мне каждый день казалось, что они в чем-то важном обгоняют меня и я никогда уже не смогу догнать их. Думалось, что они намного умнее меня, а их родители добрее, коль в школу отпустили к первому сентября.