Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Не скоро еще предстояло попасть снопам в поселок с Больших гарей, а зерну на мельницу. Далеко еще было до пшеничных калачей. Пока что куреневцы ели хлеб из свежих ржей, выращенных возле поселка. Уже все снопы обмолотили. Почти половину смололи и в амбаре в мешках сложили. Всем на трудодни малость дали, по мешку на семью. Можно было и больше выдать, да в разгар уборки лошадей не хватало, чтобы за тридевять земель на мельницу ездить.

У нас на полатях тоже объявился мешок ржаной муки — богатство великое по тому времени. Хотел отец муку в кладовке оставить, да мышей побоялся. Хоть их и не видно было, а все же ни к чему рисковать — мука не картошка. Знали, что скоро в каждой семье хлеба появится, хоть завались, а наша мать продолжала тереть на терке картошку и подмешивать ее к тесту в квашонке, чтобы меньше муки расходовалось. Мало кому верилось, что чистый хлеб досыта есть доведется.

Непривычно людно и шумно стало на Больших гарях в те дни: гомон, песни, хохот. Новая жизнь пришла на гари, не та, что весной была, голодная и холодная. После ужина пожилые ложились спать, а молодежь, чтобы не мешать им, гурьбой удалялась в березняк на полянку, и там еще долго рыдала гармонь, бренькала балалайка, разносились частушки, выбивалась до земли трава. Удивлялись пожилые: куда их несет? Ложились бы спать, ведь на ногах от восхода до захода солнца. Забыли, видно, что приятная вечерняя гулянка при девчатах и друзьях не хуже сна снимает усталость.

Работа кипела, пшеничное поле заметно уменьшалось с каждым днем. Мужики споро и, как свою, аккуратно косили колхозную пшеницу. Острые литовки слизывали ее бритко и отвалами укладывали набок ровными рядами. Бабы жали серпами, а которые без серпов — продвигались за мужиками и собирали рядки в снопы, снопы в суслоны. Поставят в сторонке один сноп на комель, разломают его по кругу во все стороны одинаково и нахлобучат им кучку снопов, притуленных друг к дружке боками, ровно шляпой, прикроют. Стоит суслон, доходит зерно, а дождь пойдет — не сразу промочит, по шляпе вода стечет. Все аккуратно делалось — чтобы лишний колосок не потерять.

В тот день, когда на Больших гарях уложили в скирду последний сноп и все, кроме сторожей, вернулись в поселок, наше стадо направилось за оверинскую дорогу к свежим выпасам, зацепив краем кучонки углежога Дырина. В шалаше и у дымившихся кучонок никого не оказалось, и у меня на душе полегчало — побаивался я злого углежога. Коровы пошныряли, покрутились вокруг шалаша в поисках чего-нибудь вкусного и после моих окриков поспешили догонять стадо. Ближние выпасы за лето стравили, теперь коровы сами забирались все глубже и глубже в тайгу. Домой в обед уже давно не пригоняли — как летний зной свалил.

В дождливые дни я не раз завидовал Дырину. Он ведь, считалось, тоже в лесу работал, а не боялся дождей — шалаш рядом. И в этот день я с завистью смотрел на его шалаш, в котором, должно быть, уютно в ненастье, сухо. Что бы отцу эту работу взять, так нет, пастухом согласился. Мокнем теперь под дождем. Особенно когда займутся дожди обложные, не на одни сутки. Тогда ни птичьего голоса в лесу, ни дятлового «тук-тук», ни одного рябчикового выводка в рябиннике. Даже трудяги муравьи и те не высыпают на свое подворье в такую непогодь. Все кругом делается мрачным, мокрым и тоскливым, пахло отсыревшей еловой иглой, желтевшей под ногами.

А обвисшее куреневское серо-белесое небо перегоняет и перегоняет низко над землей моросящие облака от озера к Фунтусово, потряхивая ими, как решетом с водой. Они поднимаются и поднимаются с дальнего конца озера, ровно рождаются там на дне под водой, и волнисто-косматым рядном спешат проплыть над поселком, над тайгой, чтобы за лесом опуститься на фунтусовские поля или окунуться в прозрачную воду таежной вольницы Тавды.

И все же пасти интересно: в лесу среди зелени и птичьего гомона, с ножом на поясе, всякие свистульки, палочки вырезаешь, игрушки мастеришь, гнезда птичьи рассматриваешь, на деревьях и сучьях качаешься. Заберешься на прогонистую упругую березку, вцепишься в ее тонкую вершинку и вместе с ней пружинисто летишь вниз, к земле. А ощутив ногами землю, перехватишься руками чуть пониже, и березка, выпрямляясь, так подкинет тебя вверх, что аж дух захватит.

В лесу всегда раздолье, чистого воздуха — хоть запейся, цветами все лето пахнет, и ты хозяин всему лесному раздолью. Невольно загадки лесные разгадываешь без подсказок. А они на каждом шагу. Захочешь коров проверить, как они тебя понимают, — уйдешь с трубой подальше в тайгу и протрубишь оттуда знакомую им мелодию. Пройдут минуты, и уже слышны боталы — стадо пасется, но на тебя движется, на голос трубы.

Нет, в лесу со стадом интересно, только бы бродни целые, да непромокаемый плащ с капюшоном. Тогда бы ни дождь, ни роса не одолевали.

В тот день после полудня, когда стадо отстояло свое на стойле и расходилось по пастбищу, отец, сидевший рядом с матерью на бревне у потухавшего костра, сказал, что я могу отправляться проверять ловушки на глухарей. Разумеется, не все, а только те, которые находились ближе к нам. Все их и за день не обойти.

Теперь, когда Коля учился в Таборах, в мою обязанность входило собирать в слапцах добычу и всякий раз успевать к вечеру присоединиться к идущему домой стаду у поселка. Видно, отец хотел этим показать людям и начальству, что мы, мол, хоть и ловим глухарей, а все при стаде находимся — трудодни законно получаем… А когда появились завистники, отец строго наказал: не хвастаться по поселку глухарями, а в паеве, мол, грибы носим, не глухарей…

Самый короткий и удобный путь к ближним слапцам лежал через вырубку с кучонками углежога по тропинке до его шалаша. Я обошел бы то место из-за Дырина, но знал, что в этот день его там не было, и, кроме того, каждый пастух почему-то страшно любит ходить в лесу по тропинкам, если попадаются. Видно, наскучивает ходить лесом где попало.

Тропинка уже перемахнула через знакомую гнилую валежину, вынырнула из кромки леса к шалашу, чтобы обогнуть его и бежать к поселку, избавившись от меня тут же у шалаша. Мне же дальше двигаться предстояло не тропинками, а напрямую, мелколесьем больше, глухоманью.

Но тут случилось такое, что я остолбенел от неожиданности. Из-за шалаша вышел страшный, обросший, но чем-то знакомый дядька, не то заспанный, не то опухший.

Я всмотрелся…

— А я знаю вас! Вы — Кроль, — выпалил я откровенно, без подозрений и даже вроде обрадовался, что узнал его. Мне подумалось почему-то, что правление колхоза занарядило его помогать Дырину уголь выжигать да под навес складывать.

— Обознался ты, малец. Такой фамилии не слыхивал. Из охотников я, а не Кроль какой-то, — мрачно ответил тот и полез в шалаш на четвереньках.