Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Перед Таборами долго отдыхал на берегу речки Таборинки в ожидании парома. Еле поднялся — болело все. Так бы и лежал на траве не двигаясь. А паромщик за перевоз деньги потребовал. Откуда им быть у меня? Ни копейки в кармане. Он поворчал, а узнав, откуда я иду с такой котомищей в школу, покачал головой, махнул рукой и отпустил без греха. От парома Таборы вовсе рядом были, на виду все, а расстояние сокращалось нехотя — ноги хоть и двигались, но податности никакой, ровно буксовали они.

Все же добрался я тогда до Таборов. А точнее — до Черепково. Это почти рядом с Таборами. Там в двухэтажном, бывшем кулацком, доме находился наш интернат. Еще с неделю ноги болели, а плечи, кажется, от того раза до сих пор болят, когда что-нибудь несу на них. Они еще тогда надсажены были, когда с Колей из-за отцовской жадности к земле свои огороды огораживали по тайге, таскали жерди на плечах. Коля брал комель, а я вершину.

Первым делом я рассказал ребятам куреневские новости: про Кроля и Дырина, про Малые гари, про то, что колхозники за клуб круто взялись — открытие на шестое ноября намечено, и что на открытии самодеятельный концерт будет… Рассказывал с подпорченным настроением, неловко было на душе: считал, что наш отец неладно поступил. Ему бы следовало намного раньше сказать коменданту или Белогурскому про то, что Дырин по лесу с ружьем шастает. Догадывался же, что это он, Дырин, съел колхозную телку и оверинского бычка. Сам же матери говорил, что были у него такие подозрения и что заявить даже хотел, но побоялся, как бы Дырин с нами, детьми, чего худого не сделал.

Школьная жизнь в Таборах против пастушьей куреневской показалась куда интересней. Сперва картошку на школьном поле выкопали по погоде. Поле это у самой школы под окнами лежало. Потом бревна скатывали в Тавду с обрывистого берега. Они плыли к Таборам, а там их вылавливали баграми и вытаскивали лошадьми на берег на дрова для школы.

Учитель литературы Василий Петрович по приморозу на охоту сводил. Много нас набралось, желающих, а ружей было всего два. Мне думалось, что Василий Петрович лучше всех учителей. У него интересно было на уроках, он много читал нам и советовал, что прочесть самим. Через него, можно сказать, я и литературу на всю жизнь полюбил. А за первое сочинение, «с эпитетами и сравнениями», он мне «очень хорошо» поставил и при всем классе похвалил. Но я так и не понял, что особенного нашел он в моих предложениях: «У коровы Розы золотая голова. Дождь лил как из ведра. Серый дым поднимался столбом». Самые что ни на есть обыкновенные выражения…

На уроках труда строгали бруски, доски и собирали из них табуретки. Когда получалось, когда нет. Вечерами сходились на всякие кружки. Я в музыкальный записался — на мандолине хотел научиться играть.

Здание школы только срубили в то лето. Два этажа, просторные, светлые классы, длинные коридоры, большущий зал со сценой — и пианино на ней. Желтоватые бревенчатые стены еще пахли смолой и мхом. Полы чистые, плотные, половицы не широченные, как дома, и не скрипучие.

И погода в ту осень сухая стояла, не слякотная — мне на руку. В слякоть я своими лаптями весь школьный коридор исследил бы. Это же не ботинки, их досуха не вытрешь, если портянки сырые. Как ни берегись, а все равно наследишь.

В куреневской четырехлетке по два класса в одной комнате занималось, один учебник — на троих, один учитель все уроки вел. А здесь, в семилетке, каждому классу отдельная комната, учебник на двоих, по каждому предмету отдельный учитель, и на всю неделю расписание уроков вывешивалось. Учителя чуткие, терпеливые. Хоть ты сын ссыльного, хоть нет — ко всем одинаково тепло относились и одинаково строго спрашивали. Директора школы Павла Емельяновича Колесникова больше уважали, чем боялись, — он партийным был, справедливым. Ходил всегда наглаженный, выбритый, больше в галифе и в хромовых сапожках со скрипом.

Все мы, куренята, жили ту зиму в Черепково, которое отделялось от Таборов узким пластом поля. Поле перейдешь, через прясло на меже перемахнешь — и в Таборы, считай, вошел. Если смотреть на Таборы от деревни Черепково, то они на равнине стоят, а если от Какшарово, от выгона, — то на бугре, с церковью без креста на краю. Дома только деревянные, кучей столпились, правда, чуть врастяжку по реке. Двухэтажными были школа, милиция да два-три жилых дома. В том ряду, что вдоль Тавды тянется, бани с огородами к самой кромке берега прижались. Райкомовское здание — старинное, под железной крышей, с длинными окнами. До революции в нем, говорили, земская управа находилась. Самым новым и самым красивым было здание нашей школы. Она неполной средней называлась.

Таборы с одного боку река Тавда поджимает, с другого — впадающая в нее Таборинка. Еще с двух сторон наступали деревни Таборинка и Черепково. До того донаступали, что свое название потеряли — срослись с Таборами. Главная улица в Таборах с дощатыми тротуарами и деревьями по краям, широкая, не пыльная. Может, потому не пыльная, что автомобили по ней не бегали. Ни одного еще не было в районе.

Понравились мне Таборы — городом казались: двухэтажные дома, четыре магазина, ярмарки на площади, бега рысаков на Тавде, а с весны по большой воде пароход к берегу приставал один раз в неделю. Чего еще? Вовсе непонятно было, когда взрослые говорили: «Есть на свете три дыры — Ивдель, Гари, Таборы». Напраслина это насчет Таборов.

Жилось нам в Черепково хоть и не сытно, но весело. Приходили в общежитие из школы, варили немудреную еду: картошку в мундире. Съедали ее кто с чем и мчались во двор играть в прятки. Досыта набегавшись, принимались готовить уроки. Мест за столом не хватало, поэтому каждый спешил, чтобы пораньше других за ним оказаться. Одним словом, жилось нам весело и свободно — никого из взрослых, сами себе хозяева.

Но скоро в один из поздних вечеров кто-то из хулиганов ударил палкой по окну. Не разбил, но напугал нас. Со следующего вечера дежурные по общежитию стали закрывать наглухо ставни. Хулиганство продолжалось. Сперва слышался топот лошадей, потом в ставню летела палка и топот удалялся. Боязно делалось. И кто бы это? Может, бывший хозяин подворья пугает нас со злости, что в его доме живем, как в своем?

Однако выяснилось, что заправляет этими набегами самый крупный переросток, пятиклассник с худыми отметками Гришка Лукин, на пару с таким же рослым Игорем Широковым. Вечерами они ловили в поскотине лошадей и носились на них без седел, пока зады себе не набивали до боли.

Когда узнали про это, все удивились. Ведь Гришкин отец был большим начальником в районе, а Игорь хоть и безотцовщина, зато обе сестры учительницами работали, в младших классах. Да такие красивые, стройные были! Как оденутся в белые платья с вышивками — глаз не оторвать. И обе незамужем еще. Жила эта семья в красивом, ровно игрушечном, домике, обшитом вагонкой, со старинными окнами. Школьная территория была выгорожена квадратом. В дальнем углу — школа, а в том, что к улице, — тот домик. Еще когда проходили геометрию, учитель пояснял: если провести прямую от школы до дома Широковых, эта линия будет называться диагональю, поскольку пройдет с угла на угол.