Павел Старжинский - Такое взрослое детство

— У нас на родине лесничий до революции барином считался, на казенном содержании жил, форменное обмундирование с кокардой носил и при оружии, при револьвере ездил, — рассказывал нам отец прошлым летом на покосе, когда разговор зашел, кому кем быть после окончания семи классов.

— Нынче бар нет. И сам я барином быть не хочу, а форма и револьвер — это здорово, — сказал Коля, не догадываясь, как мне враз захотелось стать лесничим. Из-за одного только нагана можно пойти в лесной техникум. А то, что бар нет, так это и вовсе хорошо — нам бы в лаптях с ними не тягаться. — И что делал тот лесничий? — полюбопытствовал Коля, которого форма и револьвер тоже заворожили.

— Командовал объездчиками, лесниками. Лесничество лес садило, охраняло его. Если кто дерево срубил самовольно, без билета и увез — с обыском по дворам лесники идут, с клеймом. На кого в суд лесничий передаст, кого сам оштрафует, а чаще взятками откупались… Большая власть у лесничего была, шапки перед ним снимали, кланялись даже. Другой такой казенной работы, чтобы через пень колоду и чтобы почетная такая — на сто верст кругом не было. Дом у него казенный, лошади тоже, земли сколько хочешь в лесу засевай. На его поле лесники задарма работали. Дичи всякой в лесу и на столе полным-полно. Гости, бывало, как понаедут к нему — с кухней на природу выезжали. А по сторонам объездчики в форме и при оружии — загляденье.

— Кровопивец был тот ваш лесничий! Эксплуататор, и больше ничего! — возмутился Коля.

— Оно так, а все же почетным был человеком. Теперь хоть и другие порядки, а лесничий еще нужней, чем был, пишут. Без леса в любом государстве никак нельзя. А краше да милее работы, чем в лесу, и не ищите — не найдете. Вам же и совсем должность эта подходящая, в лесу выросли, приросли к нему своей пуповиной. От леса никому еще вреда не было, польза одна.

— Думать будем, — по-взрослому сказал Коля.

Такие разговоры отец затевал не раз. Постепенно мы с Колей стали подумывать: лучше лесного техникума нет на земле учебного заведения. Об институте мы тогда и не думали, потому что во всем районе ни одной десятилетки не было. Да и отцу с матерью вовсе не нужен был институт — лишние годы учить нас. Они твердо решили выучить нас на лесничих всех троих.

— То вы меня сапожником сделать хотели, а теперь лесничим, — сказал я отцу под хорошее настроение.

— Так то я до раскулачивания, до высылки так думал.

— Спасибо, что выслали, — сказал я серьезно. — Не видать бы мне ни семилетки, ни техникума. Сапожничал бы с четырьмя классами.

Отец действительно когда-то, до раскулачивания, твердо решил: доучить меня до четырех классов и сапожником сделать, старшего Ваню на крестьянстве оставить, а Колю учить и учить, чтобы в семье был хоть один высокообразованный сын, которым он мог бы погордиться при случае.

…В ту весну мы решили сфотографироваться на память. Мало ли куда после школы судьба занесет нас. Тем более что я еще не совсем расстался с мыслью поступить не в лесной, а в Березниковский химический техникум имени Ворошилова. Подкупала догадка, что там студенты должны военную форму носить, раз имени Ворошилова. Вообще-то я о военном училище мечтал, но знал, что не примут туда с моей биографией.

Таборинский фотограф Шувалов с приходом весны обосновался на базарчике, совсем вблизи от нашего общежития. Он нацепил на нас белые манишки и пестрые галстуки из своего реквизита и сфотографировал на фоне южного пейзажа, вручил нам еще мокрые карточки, взяв за них гроши. Он только со взрослых брал полностью, как полагалось. С детей ни копейки не брал, а с подростков — полцены, если в первый раз снимались. Хоть и в фуражках мы на фотографии, а все равно видно по вискам, что я белобрысый, а Коля черноволосый, с прядью свиным хвостиком под козырьком.

И снова я пас телят все лето в Ивкино с первых дней каникул. Отец тогда привел из поселка добитого до ручки мерина по кличке Оракул: только кости да завшивленная кожа в струпьях и болячках, в землю краше кладут. Он утром и вечером приводил его с луга, привязывал к пряслу загона и смазывал все раны дегтем, потому что видел в нем лекарство от всех болезней.

Пока отец смазывал ему кожу, Оракул, отвесив губу, дремал и клевал носом, а увидев что-то во сне, вздрагивал, дергал головой, потом снова закрывал гребенки-веки и продолжал дремать. Ему деготь едва ли помогал. Когда его на ранках не оставалось, на них накидывались мухи и всякий гнус, не давали заживать. Тогда отец начал запаривать в ведре изрубленные топором листья и стебли табака-самосада или ядовитой чемерицы и протирал настоем кожу. Ранки начали заживать на глазах, вши пропали вовсе. Листья чемерицы и мы от комаров носили торчащими из-под фуражки вместо накомарника.

Оракул от привольной жизни стал заметно поправляться, вылинял и повеселел. Отец с грехом пополам смастерил седло, и мы ждали, когда мерин совсем поправится, чтобы верхом на нем ездить.

Оракул и седло сделали мою жизнь в Ивкино веселее. А то и вовсе тоскливо становилось одному — ни Коли, ни Славки. Сама мать сказала однажды, что одному и в раю тошнехонько. У отца были свои заботы и дела, только утром да вечером виделись, со мной мало разговаривал… Дни, как две капли воды, походили друг на друга, развлечений — кот наплакал. Ходил ровно с прикушенным языком — некому слова сказать. В пастушьем деле я к тому лету уже собаку съел — пасти стадо телят за двоих мне ничего не стоило. Если бы не рано вставать да не дожди в лесу, легче моей работы ни в одном колхозе не найти бы. Только я не восемь часов пас, а от восхода до заката солнца с перерывом в полдень. Зато трудодней много зарабатывал, больше, чем взрослые на пахоте.

Я, когда хотел, ловил за рекой Оракула, приводил к избушке, седлал и катался верхом. Только сказано, старый: рысь мелкая, часто запинался передними ногами, нуждался в кнуте или вице. Я даже на нем попробовал телят пасти, но в первый же день разочаровался. В лесной чаще удобнее пешком — везде пролезешь. Больше в поводу водил, от овода и слепней ему, бедняге, никакого покоя не было. Только то и делал, что мотал головой и хвостом хлестался.

Повесил ему на шею ботало, переправил за реку, спутал и отпустил: бреди, куда хочешь, но недалеко — вдруг потребуешься. За продуктами отец уже не пешком ходил, а верхом ездил. Но скоро колхоз ему двуколку старую дал — не любил он верховой езды.

Коли с нами уже не было. Он готовился к экзамену в техникум, поэтому дали ему работу возле поселка, чтобы вечерами заниматься было время.

Пришел в полдень в Ивкино колхозный фельдшер Сушин-ский, принес нам распечатанный конверт с письмом, мать прислала. Он пришел фитили на карасей поставить. Сперва лег на завалину, погрел на солнце больные ноги с закатанными выше колен штанами, потом отдал письмо и ушел к старице. Отец прочитал письмо и затяжно, с болью простонал. Письмо было из Москвы от чужих людей, с которыми наша Тоня работала ткачихой. Они писали страшные слова: Тоня, жившая под Москвой, в Вешняках попала под электричку — сорвалась с подножки переполненного вагона на полном ходу и угодила под встречный поезд… Хоронили всем цехом. Они еще писали, что беда стряслась за неделю до свадьбы, посватался инженер, хороший человек, партийный.