Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Петя с отцом стояли в стороне от горевшего болота и беспомощно смотрели на разгул стихии. Они выглядели расстроенными и растерянными — их траву косил огонь. Петин отец, болевший желудком, с ужасом на лице не отводил от пожара глаз. Он то задергивал, то раздергивал зашморг кисета с содой, посылал ее щепотками в рот, усердно крестился и бормотал молитву. Он так был удручен пожаром и так преданно молился, что на меня внимания не обратил, когда я к ним подошел. А Петя неловко улыбался мне: смотри, дескать, какой у меня отец отсталый, набожный.

Пожар бушевал с новой силой, выбираясь из болота на гривы с сухой, как порох, сосновой иглой под ногами. Ее там толстый слой лежал — сосны годами иголками сыпали.

— Вот что, дети, — обратился к нам старший Петров. — Тут творится не разбери-поймешь что. Надо народ поднимать, треногу бить.

— Мы тушим огонь в одном месте, а в других он нас обгоняет, — сказал Петя. — Бились, бились, и никакого толку. Я чудом дымом не захлебнулся… А ты почему долго не приходил?

— Я тоже тушил, в двух местах. Потушил. Еще разгореться не успел. Ты же, Петька, мимо тех мест бежал. Не видел, что ли, пожара-то?

— Это где? — удивился Петька.

— Там, за лощиной, в бору, — ответил я, показывая в ту сторону рукой. — Я своими глазами видел, как тебя липняк проглотил, как твои ноги мелькнули.

— Ты что городишь? Какой липняк?

— Ты каким местом бежал сюда: дорожкой или напрямки лесом? — допытывался я, почувствовав что-то неладное.

— Ясное дело, дорогой. Лесом я зачем пойду? Чтобы заблудиться, что ли?

— Но я же хорошо видел, как в липняке скрылся человек, как метнулся туда, — недоумевая, обратился я к Петиному отцу, — Я подумал, что это он, Петя, торопится к вам сюда, а он, оказывается, с дорожки и не сворачивал. Что же тогда получается?

— А чепуха на постном масле получается — вот что. Час от часу не легче, — вздохнув, сказал старик, задумался, перекрестился. — Не было печали, дак черти накачали… Кто бы это мог быть, по-твоему?

— Не знаю, не приметил. Только как ноги мелькнули, видел.

— А не померещилось тебе?

— Нет, не померещилось, — ответил я твердо.

Помолчали стоя, глядя на пожар и строя догадки, кто бы это мог скрыться в липняке.

— Что ж мы стоим, дети? — спохватился Петин отец. — Надо же что-то делать. Дело-то наше из рук вон… Ты куда теперича?

— К отцу сгоняю, расскажу про все, потом разыщу телят и в загон загоню.

— Тогда мы с Петром домой направимся, чтобы людей сюда занарядили с утра. Да и о бродячем человеке скажем, кому след… Пошли, Петро.

Я вернулся к избушке, взял уздечку, разыскал за рекой Оракула, забившегося в кусты от слепней, оседлал его и где рысью, где галопом помчался к отцу, чтобы вернуться засветло. О телятах забота не брала, знал, что от реки никуда не отшатятся и дальше Большого омута не уйдут… Когда примчался к отцу, малиновое солнце уже накатывалось ободком на вершины сосен за рекой. Приметив меня еще издали, отец догадался, что случилось что-то — зря не приеду.

— Поезжай обратно, забери телят и жди меня в избушке. Я уже иду. А ночью пожар головы не поднимет, не бойся, — спокойно сказал он, когда я ему про все выложил по порядку, даже про то, как кто-то в липняк сиганул от меня.

Спокойствие отца передалось мне, и я на обратном пути ехал не спеша, думая о пожаре. Скорее всего лес кто-то поджег умышленно. Сам по себе загореться он не мог: ни молнии, ни грозы, ни облачка на небе. Если подумать, что в том моховом болоте пожар начался от неосторожности человека, потому что по его краю дорога шла, то как могло загореться в тех двух местах, где я потушил? Искра из болота попасть туда не могла — далеко было, ветер слабый дул и вовсе в другую сторону… Значит, поджигал тот, кто метнулся в заросли липняка.

Проехав Красный яр, я повернул Оракула вправо на тропу, вившуюся подле реки. Где-то там впереди возле нее должны пастись телята. Солнце закатилось, в лесу так почернело, что даже тропинку из седла не везде видно. Я опустил поводья, дал Оракулу свободу: лошадь ночью лучше человека тропу держит. Комары нудным роем визжали возле ушей, заставляя обмахиваться пучком веток. Летучие мыши сновали у самого лица, намереваясь вцепиться в мой белый накомарник. В темноте вышедший из годов Оракул нет-нет да запнется старыми ногами, сучья деревьев задевали лицо, царапали.

До Большого омута оставалось рукой подать, а боталов не слышно, ровно телята в воду Емельяшевки канули. В чем дело? Может, они улеглись на ночлег или к избушке в загон ушли?

Уже и Большой омут проехал, а боталов не слышно, да и только. Слез с лошади у крутого обрыва реки, присветил спичкой тропу, а следы на ней старые. Значит, не проходили тут телята, не паслись у реки. А где им быть? Ведь мы со Славкой их сюда направляли, в любимое их место. Что за загадка?

Когда поравнялся с Малым омутом, увидел, как на той стороне огонек блеснул в старой рыбацкой избушке, в которой мы когда-то с Колей ночевали. Видно, кто-то прикуривал или зажигал сухие гнилушки, чтобы из избушки комаров выкурить. Я подал громкий, протяжный голос… Ответа не последовало, не вспыхнул больше и огонек. Я еще раз крикнул — снова молчание.

Да такая нехорошая, жуткая тишина на лес навалилась, что мне не по себе сделалось. Почему-то все враз связалось в один узел: этот огонек, пожар, человек в липняке, молчание обитателя избушки. Вряд ли в избушке рыбак ночует. Рыбаки и вообще-то редко появлялись, а в страдную пору никто и не приходил рыбачить. Если за лето трое — пятеро побывают, то обязательно у нас ночевали. А этот даже не отозвался, вроде как затаился. Может, он из тех, кто в тайге скрывается? Так жутко сделалось, что я пришпорил Оракула и мелкой тряской рысью в мгновение ока домчался до нашей избушки.

Оракул, как всегда, остановился у самой двери и протяжно фыркнул. В доме свет не горел — отец еще не вернулся, телят в загоне не было, их следовало искать. А темень все плотнее прессовалась; тишина обволокла все Ивкино и даже саму тайгу: ни звона боталов, ни плача филина, ни треска в медвежьей согре.

В избушку заходить не хотелось, и я поехал навстречу отцу. Встретились на дорожке напротив задремавшего пожара, от которого низом вместе с прохладой лениво тянуло горьким дымом. Я сполз с седла и уже подробно рассказал отцу, как складывался день. И об огоньке в рыбацкой избушке. Мы оба стояли озадаченные исчезновением телят: куда они убрели, почему не стали пастись по берегу реки? Почему не слышно самого главного ботала? А всего в стаде одиннадцать боталов висело — оркестр целый… Видно, телята слишком далеко забрались, или где-то за холмом, в низине пасутся, или на ночлег определились.