Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Потом мне рассказали, что то была муравьиная свадьба, которая для «крылатых женихов» всегда трагедией кончается. Окрыленные любовью, они бесстрашно взмывают вверх со своими обольстительницами и, познав всю прелесть первого полета, погибают. Оплодотворенных «летающих невест» встречают на земле рабочие муравьи, обрывают их крылья и уводят в подземные покои для выведения нового потомства.

И пара сорок жила возле нас, за конюшней на высоченной березе. То объявятся, то запропастятся куда-то. Гнездо их, ровно шар из прутьев, лежало в развилке сучьев. Раз я залез посмотреть, а в нем на мягкой подстилке из тряпья, перьев и мочала шесть темно-крапчатых зеленоватых яиц. Там и наша вехоть мочальная раздернутой лежала — с забора украли стрекотухи. Там я и цепочку чью-то увидел, еле удержался, чтобы не взять — до вылета из гнезда сорочат оставил.

Вот уж кто потрещать любит! Как увидели меня у гнезда, такой гвалт подняли на весь лес, что хоть закрывай уши и камнем с березы кидайся. После этого как приметят меня, так и зайдутся стрекотней. Иду с телятами от загона в лес, а они за мной с дерева на дерево и трещат что есть силы: вот он, берегитесь, птицы, спасайтесь от этого верхолаза. Не понимали, глупые, что я всей душой за них, что и пальцем не дотронусь до яйца. «Дотронешься, а птица потом от гнезда откажется, все яйца пропадут», — внушил мне давно отец. Зло-памятливы и шумны сороки, вороваты даже, но улети они от нас, тоскливо стало бы без них в Ивкино. Они вон как красиво танцуют парой высоко в небе перед тем, как сесть яйца парить. Они там, в небе, кувыркаются с распущенными хвостами-веерами, то падают, то взмывают и такие коленца выделывают, что хоть кого удивят.

А беспризорных зайчат я не раз ловил. Зайчиха их приносит три раза в году и каждый раз штук по восемь, узнал я от отца. Куда уж тут ей заботиться обо всех. У зайцев все просто делается: родив малышей, зайчиха накормит их своим молоком, и на том кончаются ее заботы о них. Родившись зрячими, зайчата убегают куда глаза глядят, а матери хоть бы что, потому что знает: не пропадут с ее молоком, оно в семь раз жирнее коровьего — на четыре дня им хватит. Потом еще раз их какая-нибудь зайчиха накормит — она их сама по запаху найдет, — и они переходят на подножный корм, начиная самостоятельную жизнь.

Сколько я ни ловил зайчат, всех до единого отпускал — не хотели есть траву в клетке, тосковали по воле. А хотелось зайчонка приручить. Я кормил бы его, спал бы с ним и брал бы с собой телят пасти. Вон какой он красивый, маленький.

В это лето я заметил, что особенно внимательно примечаю повадки своих лесных друзей, и Ивкино стало таким родным, что никуда уже не хотелось — век бы здесь жил.

А погода давно жаркой стояла. Воздух накалялся так, что при безветрии дышать нечем было в полуденный зной. Жара немилосердно, до единой капли высосала влагу из лесной подстилки, которая сухо хрустела под лаптями. Раскаленный воздух трепетал волнистой рябью, его жаркое дыхание тревожило все живое в лесу, настораживало, грозило бедой.

После полудня, когда жар начал спадать, Петя с отцом ушли посмотреть траву по кромке мохового, высушенного зноем болота возле дороги из Куренево на Чулино, а я открыл загон и выпустил телят. Загон в это лето находился подальше от избушки, потому что на прошлогоднем унавоженном месте отец огород раскопал под картошку и всякую мелочь для еды.

Проголодавшиеся телята жадно слизывали меж кустов шиповника траву, а мы со Славкой сидели у Ржавого ручья и вязали веник — в избушке подметать, старый веник до голика исшоркался, одни прутья торчали. Ручей этот начинался в мрачной согре, впадал в Емельяшевку близко от избушки и так мелел летом, что воробью ниже колен. Ржавым мы его потому назвали, что, когда он еле сочился, в ямах, в стоячих заберегах на поверхности воды всегда плавала ржавчина с маслянистой радужной пленкой. Как будто кто керосин туда вылил.

Вдруг перед нами вырос Петя. Он еле переводил дыхание, лицо потное, бледное.

— Там пожар! Лес горит!

— Где? — спросил я и почувствовал, как по телу ровно судорога пробежала.

— Возле болота у Чулинской дороги.

— Большой пожар?

— Страшно большой! Сюда, к избушке движется. Отец там, тушит.

— Беги к нему на помощь, я скоро тоже там буду! — торопливо прокричал я Пете. — Сами справимся?

— Откуда я знаю? Шибко широко горит.

Петя побежал помогать отцу, а мы со Славкой развернули стадо, направили его вниз по реке в безопасное место — левее пожара, вернулись к избушке и расстались. Он помчался в поселок передать, чтобы прислали людей огонь тушить, а я схватил топор и кинулся на помощь Пете и его отцу.

Ровно на грех отца не было в тот день с нами, до него километров пять, не меньше. Теперь самому решать надо, как и что делать. И не ошибиться. Ведь лесной пожар не шутка: кругом сушь, не сдержишь его вначале — страшной беды натворит. Пронесется огненным смерчем по тайге на сотни километров и на своем пути ничего живого не оставит, ни деревца, ни травинки. И ничем не остановишь его, пока сам не упрется в реку широкую, в озеро или сырое болото. Это я от отца хорошо знал. Он часто напоминал про пожары и про то, что в лесу с костром надо быть осторожным. «Сначала место до земли расчисти, потом только костер разводи, — говорил он. — А уходишь от костра — потуши его, землей засыпь. А лучше вообще не разводить костров, если погода сухая». Этот наказ отца мы соблюдали всегда.

Я бежал к месту пожара прямиком. Впереди в кромке молодого пышного липняка мелькнул Петя, спешивший к отцу, а чуть правее, в сосновом редколесье, показался дым. Я к нему. Подбежал, а язычки огня лижут по кругу сухую подстилку из хвои. Уже выбрили плешину площадью в нашу избушку. Я срубил сосенку и ее вершиной с ожесточением охлестывал пламя вовнутрь черной плешины. Еще не набравший силу огонь выдыхался, а я хлестал и хлестал его сосенкой, у которой уже вся вершина почернела от угля и пепла.

Выйдя победителем, я стоял в тени, утирал рукавом потное лицо, а выгоревшее черной заплатой место только жидко дымилось. Убедившись, что огонь в этом месте больше не вспыхнет, я, мокрый от пота, с черными, как головешка, руками направился к Петровым. Но на пути снова такой же очажок пожара, чуть побольше первого. И его давай тушить. Что за чертовщина такая? Как будто кто нарочно поразбросал по лесу горящие спички.

Затушив и это место, я помчался к Петровым. Еще издали послышался слабый шум, нарастающий по мере моего приближения, а когда близко подошел, увидел страшную картину: все высохшее моховое болото охвачено пожаром, клубы дыма, подпираемые снизу огнем, выворачивались откуда-то из-под земли и судорожно устремлялись вверх и вширь. Все, что могло гореть, горело с каким-то диким гиканьем, шумело, трещало. Пламя сотнями языков азартно-торопливо ползло по земле наперегонки, брило ее догола, а добравшись до хвойного молодняка, с бешеным визгом и дробным треском устремлялось до макушки по сучьям, оставляя от дерева только черный, безжизненный скелет. Все кругом в необузданном, свирепом порыве бесилось, гулом гудело, стонало. Казалось, всесильная и властная тайга стонала от боли, а может, и от обиды, что вечно беззащитна она перед своим исконным врагом — огнем.