Павел Старжинский - Такое взрослое детство

— Ты возвращайся в избушку, а я Медвежьей гривой Сухое болото обойду. Может, они в лощине на той поляне, что под паром. Потому, поди, и не слышно, — сказал отец, поднимаясь с колодины.

Я знал, что отец устал, — он всегда начинал косить с восходом солнца, а то и раньше, чтобы как можно больше по росе выкосить. По росе намного легче — литовка без особой натуги бреет. А теперь он еще и пешком много прошел. Я вызвался проехать к той поляне верхом.

— На Оракуле я мигом сгоняю, а вам пешком шагать да шагать такую даль.

— Ну ладно. Долго не езди только, — согласился отец, накинул на мои плечи свою видавшую виды суконную куртку и подсадил в седло. — Телята уже лежать могут, и рядом проедешь, а не больно услышишь. Если под Сухим на поляне нет их — никуда больше не заезжай, к избушке возвращайся.

Оракул вез меня краем пожарища к тележной дороге, которая из Куренево в Чулино шла, огибая Сухое болото по Медвежьей гриве. Бесшумно там-сям вспыхивали и тут же гасли бледные огоньки, белесыми столбами дымились тлевшие гнилые пни. В ночной темени эти столбы расплывались и казались огромными привидениями — у некоторых постепенно появлялись головы, руки и даже ноги. Низом полз горький дым с едким запахом гари. Ни шума, ни треска. Все затихло, успокоилось, и походило, что пожар отшумел, никогда ему уже не воспрянуть.

Но это только казалось. Я знал, что огонь просто воспользовался ночью, чтобы передохнуть, а стоит утром солнцу чуть подняться, присветить его, как он снова оживет, покажет характер, задышит во всю грудь пламенем, оскалит зубы и может оказаться страшнее прежнего. Вот и надо было, чтобы куреневцы поспешили, пришли, пока он силу не наберет и не разгуляется.

Очутившись на дороге, Оракул опустил голову, нюхнул ее на ходу, издал храп и заспешил вперед. Видно, учуял запах свежих телячьих следов. Знал же он, что из-за телят мотается ночью и чем скорее мы отыщем их, тем раньше он отправится за реку пастись. Я слез с него, присел на корточки, чиркнул спичку: на мягком грунте дороги виднелись четко отпечатанные следы телячьих копыт острыми концами в сторону Сухого болота и тут же чернело несколько свежих телячьих лепешек.

Оракул торопился и постригивал ушами — значит, улавливал звуки боталов. А я, как ни вслушивался, как ни напрягал уши, кроме визга комаров ничего не различал. Потом я снова вылез из седла, приложил ухо к земле, послушал и от радости улыбнулся. Откуда-то из-под земли доносился далекий тупой перезвон.

Когда мы с Оракулом выбрались на поляну, телята удивленно уставились на нас — они не могли взять в толк, как нам удалось их разыскать. А того не понимали, что боталы их всегда с головой выдают. На поляне и травы-то доброй не было — давно скотина стравила ее, а манила она к себе. Это потому, что на чистом месте ветерок комаров пуще отгоняет и, главное, трава на ней намного вкуснее, чем в лесу — полевая. Под паром поляна лежала. Скотина всегда за полевой травой пуще гоняется, чем за лесной. А полевая трава оттого вкуснее, что солнца в ней больше.

Сознавая, что они здорово провинились, телята после первого сердитого окрика враз всей ватагой засобирались к избушке. Пересчитывать их ночью было невозможно, но я верил, что они все. Растянувшись по дороге, они гуськом без оглядки спешили на ночлег в свой загон.

Воздух уже холодным стал. Отцовская куртка кстати пришлась. Руки сами льнули к теплой шее Оракула, ноги плотно прижимались к его бокам.

Сквозь густой сосняк показался мигавший бледный огонек. Это отец на костре готовил ужин, хотя по времени слово «завтрак» более подходило. Он стоял у освещенных костром заворок загона и считал виновато заходивших туда телят. Одного теленка недосчитался. Это не очень удивило — тот теленок всегда в хвосте плелся и отставал, вечно подгоняешь его, малыша.

— Никуда не денется, завтра сам к стаду выйдет, — успокоил отец, — Только в те места с самого утра телят надо направить… Оракула не отпускай пока, привяжи.

Отворачивая лицо от дыма, он наклонился, помешал ложкой варево, снял котелок, и мы зашли в избушку. В ней на столе коптил «сморчок». За едой отец молчал, а его лицо выглядело озабоченным. Мне подумалось, что это пожар так омрачил отца. Ведь с наступлением утра он снова разбушуется, а то что колхозники придут тушить — бабушка надвое сказала. Не пришлось бы двоим воевать с пожаром. Он может перейти в верховой, тогда беды страшной не миновать — все урочище сгорит и избушка тоже. Телят хоть за рекой спасти можно, а строения и лес не перегонишь туда.

Сон так сморил меня, что за столом с ложкой в руке носом клевал. Поев, отец вышел отвести к реке Оракула напоить, а я поджидал его, чтобы спросить, зачем он ему оседланный. Неужто решил теленка искать в такую темень?

Я и не знал, что, пока искал телят, отец побывал у Малого омута напротив рыбацкой избушки и не отводил от нее глаз, может, час целый. Оттого и ужин поздно готовил. Напоив Оракула, он зашел в избушку объявить мне, что будто и правда едет теленка искать. Это чтобы я ничего страшного не подумал перед сном. Но я уже спал, даже не разделся. А мой сон он знал хорошо: если не разбудить — все на свете просплю.

Он сел на Оракула и поехал в поселок. Но и полпути не проехал, как встретил вершных: коменданта, незнакомого милиционера и обоих братьев Скворцовых, Ивана и Василия, с ружьями. Обрадовался, ясно дело. Ведь и ехал затем, чтобы заявить о подозрительном человеке в рыбацкой избушке.

Приехали в Ивкино, привязали к загону лошадей, переправились в лодке на тот берег, подошли к рыбацкой избушке и окружили ее. Как чуть рассвело, арестовали возле нее Кроля. Он, отстреливаясь, рванулся бежать, но милиционер ранил его в правую руку.

А я спал как убитый и не подозревал даже, что творится в нашем тихом Ивкино. Проснулся, когда рука отца привычно коснулась моего плеча: «Пора вставать». Отец поддел ковшом воду из ведра полить мне на руки. Но… не до умывания стало: у избушки стояли комендант поселка при нагане, длинный горбоносый милиционер, весь в ремнях, и знакомые братья Скворцовы с ружьями, за жерди загона поводьями привязаны оседланные Оракул, Самолет и три незнакомые лошади с опавшими влажными боками, под избушкой на завалине сидел связанный мой давний знакомый — Гнат Кроль с подвешенной на ремне рукой, обмотанной рукавом от нательной рубашки. У Василия Скворцова в руках два ружья. Видно, одно из них у Кроля забрали.

Теперь Кроль мало походил на себя — зарос весь, как дикарь, истончал, мокрой курицей выглядел, а не коршуном. Он попросил пить, я подошел к нему с ковшиком и стал поить со своей руки, потому что его здоровая левая рука была туго примотана мочальной веревкой к туловищу. Он даже комаров не мог согнать с лица. Пил жадно, а зубы его стучали о край ковшика, вода не только в рот текла, а и в разлохмаченную бороду. Наши глаза встретились, его колючие зрачки смотрели на меня взглядом растравленной рыси. Напившись, он процедил сквозь зубы: