Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Отец ушел за сарай, сел на пень, а я, опершись плечом о сосну, глазами, полными слез, смотрел на его одеревеневшую спину и слышал редкий, протяжный стон. Мне было невыносимо жалко Тоню, отца, мать, которая одна там дома руки ломала. Ее соседи отхаживали.

После этого несчастья мне вовсе стало тоскливо. Отец замкнулся, стал с собой шептаться, у него на время ко всему руки опустились, не скоро в себя пришел…

Потом Славка наведался и пожил с нами. Он уходил со мной в лес, и когда телята паслись спокойно, я читал вслух «Отверженные» Гюго из колхозной библиотеки или мы разыскивали бандитскую землянку, о которой прошлой осенью рассказывал охотник Иван Скворцов. Даже лопату с собой носили. Каждая ямка, впадина в лесу настораживали нас: вдруг это обвалившаяся землянка.

Вечерами мы с ним примащивались на краю обрывистого берега Емельяшевки, и я играл, что мог, на клубной мандолине, а по реке далеко-далеко неслись звуки музыки. Славке нравилась моя игра — с открытым ртом слушал. А мне хотелось лететь самому за этими звуками куда-то далеко. Пожалуй, туда, где теперь находился Коля. Скучал я по нему. Ведь столько с ним бок о бок прожито, столько перенесено всякого — и ни одного обидного слова. Хоть кто заскучал бы.

А у Славки в то лето особая забота появилась. Я в лесу, недалеко от избушки, чуть на тетерку не наступил. Она сорвалась с гнезда — и бежать с растопыренными крыльями, ровно подбитая. Это она меня от гнезда отводила. Кто не знает этой птичьей хитрости? Думает, побежит человек догонять ее и гнездо потеряет. В гнезде лежали веснушчатые яйца. Я показал его Славке, и он стал заботиться о тетерке, корм носил. Может, она корм съедала, может, грызун какой — мы не знали. Но нам все равно было приятно — думалось, что тетерка. Славка каждый день навещал ее, она уже привыкла и не убегала из гнезда, спокойно высиживала своих тетеревят. В первый проливной дождь Славке жалко стало тетерку, он решил приладить над гнездом крышу из бересты, но отец отговорил: птица может насовсем гнездо покинуть из-за крыши.

Все еще убитый горем отец отыскал далеко от Ивкино, за рекой, маломальскую траву (мышь пробежит — видно). Колхоз ту траву бросовой посчитал, а он решил лучшие места выкосить. Ушел на неделю. Ночевал в бараке на бугре под Чулино у пастуха старика Забелы, который тоже от нашего колхоза пас телят, но только телок.

Мы со Славкой вдвоем жили. Непривычно было без отца, да и хлопотно: сами еду на костре готовили, дрова сухие добывали, прибирали в избушке и возле нее, мыли посуду на реке. Да мало ли забот по дому? А еще надо утром не проспать. IIри отце, бывало, пригонишь телят в знойный полдень и бултых в реку, купаешься, сколько тебе захочется. А теперь мне не до купания стало, не до развлечений — хозяином остался как-никак.

Но пришел в Ивкино один из моих друзей Петя Петров со своим отцом траву на сено поискать, и стало весело. Мы все Пете охотно показали, рассказали про Ивкино и вместе искупались…

Я все расхваливал и расхваливал свое Ивкино, потому что и вправду было чем гордиться. Избушка, как в сказке, ласково прижималась к высоченным соснам и с доброй улыбкой глядела окнами на их медные бока. Цвет что у сосен, что у нашего медного ковшика — одинаковый. Только у сосен снизу медь темнее, а к вершине — ярче. Или стоишь у реки на крутике за избушкой, смотришь на запад, а на том берегу деревья перешептываются. Здесь и солнце всегда с большим опозданием заходило. В другом месте уже сумерки, а в Ивкино солнце еще выше горизонта.

А птиц разных сколько! Голосов полон лес. Разноцветные дятлы второй год над окном в дупле березы выводились. Красивыми соседями были дятлы, но больно шумливыми. Как принесет ни свет ни заря кто из родителей еду, такой гвалт поднимут, ровно бабы на базаре. А какие обжоры! Родители только и ныряют один за другим в дупло с кормом, можно бы, кажется, по самое горло насытиться, а они все орут — мало им. Они нам утрами часы заменяли — ни за что не проспишь… Филин жил неподалеку, поухивал и посвистывал вечерами. Журавли в согристом болоте курлыкали. Запахов приятных полно. В лесу всегда чем-нибудь да пахнет.

У избушки под валежиной бурундук в норе жил. Из окошка все его проделки были видны. Ко мне вовсе близко подбегал. Из-за него я упросил отца эту валежину не пилить на дро-ва — еще сойдет куда бурундук от нас. Я не раз видел, как он выносил из норы и раскладывал на солнце отсыревшие грибы и всякие другие продукты для просушки, как на реку бегал и жадно воду пил. А до чего резво по деревьям носился! И тоже жару не любит — в самый зной в норе отсиживается, рано утром и под вечер только вылазит из нее.

Однажды бурундучиха вывела из норы свою детвору, а они, видать, еще любопытнее родителей: перестали траву щипать и на меня уставились. Я на валежине сидел. Матери, стоявшей на задних лапках у норы, видно, не понравилось это их любопытство, цыкнула на них, а те сломя голову, с писком к ней — и в норку. Вот и возьми ты ее, соседку. Ведь знала, что не трону, а тревогу подала. Небось самой так и хочется поближе меня рассмотреть, а детям запретила. Бывало, заигрывала даже: приблизится чуть невплотную, станет на задние лапки, позаглядывает на меня и бежать с писком и цоканьем — мол, догони… А сама взлетит на дерево и выглядывает из-за ствола на расстоянии вытянутой руки.

Кедровые орешки они так любили, что в согру за целый километр всей семьей ходили — на зиму запасали. Орехи у бурундуков самые хорошие, ни одного испорченного. Не зря в Таборах на базаре добытые из нор — бурундучьи — орехи ценились выше собранных человеком. Говорили, они их до семи килограммов натаскивают в свои кладовки в норе.

Бежит бурундук с кормом за щеками, спугнешь его, а он замрет и давай дробно бить передними лапками по надутым щекам, чтобы поскорее выкинуть все оттуда и драпануть налегке. Забавные были зверьки, бурундуки. Они нам погоду предсказывали. За несколько часов до дождя такой свист поднимут, рассевшись на валежине и пнях, что хоть кричи на них. А дождь ненавидят — ни один из норы нос не высунет, если сыт.

Муравейник у избушки под стройной сосной стожком торчал выше подоконника. Широко сновали рыжие муравьи, а к нам в избушку не заглядывали, не беспокоили нас. Мало приятного, если бы в постель повадились. Нечаянно прижмешь его, а он согнется дугой — и кусь тебя за голое тело. Сколько я перетерпел этих укусов, пока пастушил! То с ветки оборвется муравей на тебя и поползет за воротник, то с земли в штаны или за пазуху заползет.

Мне довелось в открытое окошко избушки подсмотреть интересное представление у муравьев. Ровно чем-то встревоженные, они носились по земле вокруг муравейника, сгибались в три погибели и высоко брызгали своей кислой жидкостью. Вдруг над пучком струй этой жидкости появилась компания жужжавших крылатых муравьев и каждый норовил превзойти другого в скорости и ловкости. Они своей резвостью вовсе не походили на ползающих собратьев. Что это было? Откуда столько взялось их, крылатых? Такого я никогда еще не видел.