Павел Старжинский - Такое взрослое детство

Отпросившись у отца в баню, я отправился в поселок к машинисту локомобиля Ване Егорову. Он считался мастеровым человеком и доброго характера был. На гармошке в клубе преданно играл — до пота на лбу. К нему мои сверстники, как банные листья, липли — притягивал. Да и шутка ли, такой машиной правит и первый гармонист в поселке.

Семья Егоровых из семи человек была, все, кроме малого Саньки, труженики. Ваня из ссылки сбежал в первый год, а как купил колхоз локомобиль, отец написал ему: приезжай, работа есть тебе под боком, у самого дома. Приехал и полюбился куреневцам — среднего роста, чуть горбинка на носу, тихий, скромный.

К нему в локомобильное помещение вошел я прямо из леса, несмело показал наган и попросил отремонтировать, если можно. Он, перекладывая его с ладони на ладонь, рассматривал, как диковину какую, потом сунул в карман и повел меня к озеру, которое рядом плескалось. На краю берега остановились, мне не терпелось услышать его решение, но… не успел я моргнуть, как мой наган описал над озером дугу и ушел на дно далеко от берега.

Моему горю и возмущению края не было… Но что я мог сделать с Ваней, если ему уже двадцать шесть лет было. Даже пожаловаться никому не мог — знал, что запрещается наган держать. Я повернулся и молча, со слезами обиды в глазах, направился к своему дому.

— Обожди, — остановил меня Ваня. — Ты бы сообразил своей башкой, чем могло кончиться твое безрассудство. Не маленький ведь… Из-за этого нагана ты мог своего отца в тюрьму засадить. И меня тоже. Дурень ты стоеросовый! Нашел игрушку. Всыпать бы тебе по мягкому месту.

Я пытался что-то сказать, но он и слушать не хотел, ушел к локомобилю, вытирая руки чистой ветошью. А до меня, видно, только потом дошло сказанное им. Представил даже, как отец в тюрьме сидит. Еще не хватало такую беду накликать. А наган жалко было. Вовсе не обязательно в озеро его забрасывать. Спрятать бы в дупле, как ружье, и лежи он там, смазанный. Под него дупел сколько хочешь по осинникам чернело пятнами. Ведь это не что-нибудь, а редкая вещь — наган. Мои друзья Вася Статкевич и Петя Петров вон как завидовали мне. А уж они-то знали цену такой вещи.

Три дня прожил я дома в безделье. Меня заинтересовала висевшая в углу над лавкой наготовленная котомка. Развязал, заглянул в нее, а там чистое отцовское белье и сухари.

— Это я отцу приготовила на случай, если арестуют, — пояснила мать спокойно. — Все может случиться — под богом живем, не сами собой.

— За что его арестовывать? — удивился я.

— Не за что, а не нами сказано: «От сумы да от тюрьмы не зарекайся». В теперешние дни и подавно. Всякие доносчики есть. В пекле бы им в смоле кипеть за неправду на людей невинных.

— Никому отец ничего худого не делал, чтобы поклепы на него доносить, нечего бояться, — урезонивал я мать.

— Дак арестовывают же людей. Вчера стариков Адлеров забрали… Куда их, неграмотных? Какие они враги народа?

— Раз арестовали, значит, надо так, было за что. Зря не арестуют, — твердо сказал я.

— Много ты понимаешь в этом. Лучше уж молчи.

Мать вышла во двор, а Славка сказал мне по секрету:

— Говорят, что наш сосед Дадовский — доносчик. Как кто из НКВД в поселке появится, он и бежит к нему. Кто не понравился ему — донос на него пишет, выдумки всякие и что он враг народа. Сам хвастался, говорят. Мама теперь старается угождать ему, чтобы про отца чего не выдумал.

— Чепуху ты несешь, Славка, — не поверил я.

— Что слышал, то и говорю, — обиделся он.

Не верилось мне, что сосед такой и что вообще на свете могут быть такие люди. В Куренево боялись его, стороной обходили, бабы в пояс кланялись, а он на всех свысока смотрел, молча, ровно в рот воды набрал, вышагивал по поселку геро-ем-победителем: вот, мол, я какой, трепещите.

После Дадовского самого забрали, и больше никто из ссыльных его не видел.

Последнее лето я жил в Ивкино. Пас телят, косил и греб с отцом сено, ловил жерлицами щук, читал книги. А к экзамену в техникуме не готовился, потому что оттуда пришла бумага, в которой сообщалось, что по моим отметкам я принят без испытаний и должен явиться на занятия к первому сентября. С нами подолгу жил Славка, а когда ему надоедало, он уходил домой.

Меня в поселок не тянуло, потому что он опустел: все одноклассники разъехались сдавать экзамены в техникумы. Столько лет вместе учились и жили, а тут вдруг в разные стороны рассыпались. Никто не вернулся — все поступили. Кто в Свердловске, кто в Асбесте, кто в Кунгуре.

В Ивкино все шло своим чередом. Ружья уже не было, отец забросил его в Большой омут, подальше от беды. Однако в это лето хлопот с пастьбой прибавилось: отец забрал в Ивкино своих пять овечек. Они хотя и со стадом паслись, бывало, отбивались от него — не хотелось залезать за телятами в заросли. И однажды случилось такое, чего мы не ждали.

Я сидел в старой, чистой вырубке на пне, плел лапоть. Телята подались в густой молодой липняк, а овцы мирно паслись подо мной за кустами на дне высохшего ручья. Вдруг глянул вниз, а там волк овцу душит. Я в горячке прыг туда, вцепился в шерсть овцы и, не помня себя, закричал на весь лес. Волк отпрыгнул, потом отбежал чуть подальше и замер, уставившись на меня. Эту овцу я держал в руках, а остальные четыре смотрели на нас с любопытством с другого берега ручья. Волк неторопливой трусцой направился в лес. Я отпустил овцу к товаркам, но она, одуревшая от волчьих зубов, побежала к нему… Тот, видно, опытным, хитрым был, оглядываясь, трусит к концу вырубки: мол, давай, милая, за мной следуй, не отставай, пожалуйста, я есть хочу. Овца за ним, я с ножом в руке за овцой. Кричу ей что было мочи: «Вернись, глупая, давай назад!» Она малость пришла в себя, остановилась и, ровно под ножом, заблеяла на весь лес. Остановился и волк, хвост свис, уши торчком. Овца, увидев своих подруг, стремглав помчалась к ним, а волк от расстройства даже сел. Я схватил с земли увесистую палку и с каким-то диким отчаянием кинулся к нему. Он развернулся и все той же ленивой трусцой подался в лес правее Красного яра.

Уже был полдень, я собрал телят, овец, пригнал в загон и нетерпеливо поспешил к отцу на луг помочь стог метать и рассказать о случившемся. Только тут заметил кровь на руке — от раненой овцы. «Вот бы ружье когда выручило», — подумал я и вздохнул: ни ружья, ни нагана у меня теперь — все прахом пошло.

Овцу волк ладно хватанул. Отец в тот же вечер ее зарезал, мясо посолил, а ее подругам утром посвязывал ноги, уложил в двуколку, запряг Оракула и отвез их домой, пока целы. Он считал, что волк только овечкам угрожал, а телятам не опасен — боится звона боталов, далеко обходит их. Будь бы овцы вместе с телятами, не случилось бы этого.

Чем ближе подходил сентябрь, тем мне неспокойнее становилось. Тоска грызла, что все разъехались на экзамены и я один остался. Лучше бы и мне экзамены сдавать. А рядом с тоской волна радости подкатывалась — скоро там, в техникуме, многих своих увижу. А тут еще грусть от неизбежного расставания с полюбившимся Ивкино. И кто знает, на сколько расстаюсь, может, навсегда.