Эдуард Пашнев - Мальчики и девочки (Повести, роман)

Он двинулся прямо на меня, волоча за собой старуху. Я отступил назад и прижался спиной к холодной стене. Старуха сделала еще усилие остановить его, она совсем повисла на нем.

– Беги! Убьет! – страшным голосом крикнула она.

Я кинулся в дверь мимо них. Старик вырвался, и я услышал за спиной близкий топот его ног. Поняв, наверное, что не догонит меня, он подобрал обломок доски и яростно швырнул мне вслед. Я пригнулся, но удар пришелся по ногам и немножко по спине. Я скатился кубарем с лестницы и вгорячах довольно долго бежал по улице, ничего не чувствуя. А потом сел на снег и поднялся уже с трудом.

Домой я едва доплелся, прихрамывая и все время присаживаясь отдыхать. Мне больше не хотелось заходить в чужие дома. Я так и убежал с картами, зажатыми в руке, и уже в своем переулке посмотрел на них и выбросил.

Мама, бабушка и Светка приехали и сидели у окна, ждали меня. Я обрадовался им, но вдруг увидел, что они все как-то странно на меня смотрят. Особенно мама.

– Эдик, – сказала она, – где ты взял этот таз?

– В доме с верандой.

– Где?

И пнула его ногой. Зазвенев, он проехал немного в мою сторону, хороший медный таз с ручкой.

– В доме с верандой, – повторил я, – там еще кастрюля осталась, только она дырявая.

– Эдик, отнеси его назад, – услышал я медленные, жесткие слова мамы. – Нам не нужно чужих вещей.

Она села на табуретку и долго ничего не говорила. Я с надеждой посмотрел на бабушку. Она отошла от окна, вздохнула:

– Светланку не в чем купать.

– Все равно, пусть отнесет.

Я наклонился над тазом и опять вопросительно посмотрел на бабушку.

– А в темноте и на мину наступить можно, – опять вздохнула она.

Мама молчала, она почти сдалась. Бабушка тихонько забрала у меня таз и ушла на кухню. Там она его уронила, и он долго и жалобно звенел. Мама не выдержала:

– Никогда не может ничего сделать, чтобы не уронить, – зло сказала она и тоже ушла на кухню. Я, прихрамывая, двинулся к Светке, чтобы с ней поговорить, но она соскочила со стула и бочком, бочком обошла меня, словно я какой-нибудь преступник, и даже закрыла за собой дверь на кухню.

У меня болела нога, и они меня так обидели, что я сел к окну, положил голову на руки и хотел заплакать. Но у меня почему-то не получилось. Я лежал на подоконнике и моргал сухими глазами, а за окном притаился разрушенный город.

Мама не хотела больше идти на улицу 20-летия Октября, но бабушку одну она отпустить побоялась, и мы пошли вместе с ней. Бабушка все время смотрела по сторонам спокойно, а когда мы остановились перед небольшой кучей обгорелых кирпичей и железок, оставшихся от дома, она вдруг стянула с головы платок на глаза, прижала его крепко руками к лицу и заплакала.

– Мать, не смей, – потребовала мама.

Но бабушка ее не слушала.

– Боже мой, куда же мы письма получать будем?

– Какие письма? – удивилась мама.

– От Аркадия, сынка моего.

– Найдут нас его письма.

Мы хотели утянуть бабушку от обгорелых кирпичей, но она вырвала руку:

– Идите, а я здесь буду сидеть. Почтовый ящик повешу и буду сидеть.

– Куда ты его повесишь?

– На колышек.

– Где ты возьмешь ящик?

– Здесь поищу.

И она начала прямо голыми руками разгребать талый снег.

Мама ее оттащила:

– Перестань!

Бабушка перестала, но когда мы уходили, все время замедляла шаги и оглядывалась.

А через несколько дней бабушка пропала. После обеда ушла и не вернулась. Две ночи мы почти не спали, потому что ее не было дома… Мы с мамой с ног сбились, всюду ее искали, а потом мама догадалась:

– Постой, а не там ли она? Не на 20-летии Октября?

И точно, она оказалась там. Мы ее еще издалека увидели. Сидит во дворе и копается в обгорелых кирпичах и уже из обгорелых досок и кирпичей шалаш построила. А у дороги, как и говорила, воткнула колышек и повесила на него старый, помятый почтовый ящик. И номер дома написала мелом.

Мама разозлилась так, как она еще никогда не злилась. Она закричала на бабушку, назвала ее эгоистичной старухой и приказала немедленно собираться домой.

Бабушка за две ночи в своем шалаше совсем замерзла, поэтому не стала особенно упираться.

Мама подошла к шалашу, ухватилась за доску и повалила его в снег. Потом мама подошла к почтовому ящику, хотела, наверное, и его повалить, но раздумала. Только спросила:

– Где ты его взяла?

– В соседнем доме уцелел. Их пока никого нет, я и взяла.

– Ну, ящик пусть остается, – сказала мама.

И мы пошли. Бабушка все время оглядывалась. И я тоже оглядывался и видел, как редкие прохожие удивляются. Дома нет, а почтовый ящик висит и писем ждет.

Целый год он висел пустой. А потом мы с бабушкой один раз посмотрели, а там письмо. Дядя Аркадий писал, чтобы мы откликнулись, и мы, конечно, сразу откликнулись и дали ему новый адрес. Но бабушка и после этого не разрешила снять с колышка ящик.

– А вдруг он потеряет новый адрес? – сказала она. – Пусть лучше висит.

Но дядя Аркадий адрес не потерял, и мы скоро получили от него еще одно письмо. В нем он пообещал, что скоро будет Победа, и мы стали ждать Победу.

Зима незаметно кончилась, и наступили теплые дни. Во вторую половину нашего дома вернулся хозяин, высокий сутулый старик со слезящимися глазами. Во время эвакуации у него погибли жена и дочь и сына убили на фронте. Он согнулся от горя и от старости, и смотреть на него было грустно, потому что казалось, что его глаза все время плачут.

Глыба, проломившая стену, все еще лежала в его большой комнате, и он несколько дней подряд ломом отбивал от нее кирпичи и выносил на улицу.

То же самое делали на электростанции мама и другие женщины. Они долбили большие глыбы, стараясь попадать ломами в пазы между кирпичами так, чтобы поменьше получалось половинок и четвертушек и побольше целых кирпичей. В переулке с утра до вечера стоял грохот и стук, и в воздухе плавала нагретая солнцем кирпичная пыль.

В перерыв мама приходила домой усталая, садилась на табуретку, опускала вниз руки и долго так сидела, не раздеваясь и не прикасаясь к еде. Потом она ела суп и снова уходила долбить глыбы, выбирать из битого кирпича хорошие половинки, носить на носилках раствор на второй, а потом и на третий этаж. Электростанция восстанавливалась.

Мама боялась, что я где-нибудь подорвусь на мине или опять принесу ей какой-нибудь медный таз, и не отпускала меня далеко. Она говорила, чтоб я играл во дворе или здесь на улице, но так, чтобы она меня видела. Но играть здесь было не во что, и я тоже выбирал из завала хорошие половинки, бегал с бидончиком за холодной водой к крану, когда кто-нибудь из каменщиков или подсобных рабочих хотел пить, и ездил на машине за песком на другой конец города. Больше всего я любил ездить за песком.