Эдуард Пашнев - Мальчики и девочки (Повести, роман)

– Неужели отсюда стреляли? – спросил Кузнецов у Николая Николаевича.

– Да, Дантес выстрелил примерно отсюда, кажется, одного шага не дойдя до барьера, чтобы первым нажать курок.

Кузнецов отступил на один шаг назад. Все равно расстояние казалось непростительно малым.

– А если руку с таким длинным пистолетом вытянуть, – сказал Половинкин, – то и вообще остается восемь метров.

– Это же просто убийство, – сказала Таня и беспомощно оглядела всех.

– Все ясно, – заключил Толя Кузнецов, – надо было успеть первым выстрелить. И Дантес на это рассчитывал. Нечестно, не дойдя одного шага, выстрелил, чтобы наверняка. Вот сволочь!

– Вот сволочь, – повторил старик и как-то странно шмыгнул носом. В морщинах около глаз заблестели слезы, он смахнул их и, повернувшись к ребятам спиной, зашагал к поваленной липе. Парень, ничего не сказав, двинулся вслед за ним.

Ребята замерли и с минуту не двигались и ничего не говорили. Слишком неожиданными были эти слезы. И когда снова раздалось жиканье пилы, Надя почувствовала, что и у нее дрогнуло что-то в душе. Звук простого инструмента, пилы, подействовал на нее, как самая трогательная музыка. Она отошла к ближней кормушке и, глядя вроде бы на птиц, а на самом деле в белое холодное небо, расчерченное голыми ветвями деревьев, сглотнула близко подступившие к горлу слезы. И от насилия над собой у нее защемило сердце, сделалось больно в груди.

Сбои семнадцать лет Надя встретила с грустью. Никто этого не заметил, кроме Ленки. На день рождения пришли девочки, съели большой пирог, потанцевали, послушали музыку и разошлись не слишком поздно и не слишком рано – в половине одиннадцатого.

– Мама, мы с Ленкой еще немного посидим, – сказала Надя, – пусть свет везде горит: и в кухне, и в комнатах. Все лампочки.

– Зачем в кухне?

– Ну, в честь моего дня рождения. Хотя бы до двенадцати. Как будто все продолжается.

– Пусть, пусть, Наташа, – обнял за плечи жену Николай Николаевич. – Семнадцать лет человеку исполнилось. Такой яркий день.

Посмеиваясь, они ушли в большую комнату наводить порядок, а подружки с проигрывателем перебрались в Надину комнату. Все лампочки в квартире горели в полный накал, как бывает, когда в доме много гостей.

– Его ждешь? – спросила Ленка. – Как маяк оставила?

– Да. На всякий случай пусть погорит немножко. А то он приедет, увидит, что свет погашен, и постесняется зайти. Я была почти уверена, что он сегодня придет.

– Надо было позвонить, как я советовала, и пришел бы.

– Нет, звонить я не буду. Он не может не прийти. После того, как он хотел меня поцеловать, он же не может не прийти? Надо только ждать.

– Ждать, – безнадежным голосом произнесла Ленка. – Ты сколько уж ждешь? Больше полгода.

– По-твоему, это много?

– Не знаю. Я, наверное, не смогла бы, плюнула на него и закрутила бы кому-нибудь в отместку голову. Тем более, что у него жена и дочь.

– Вот из-за Дуськи и Тани я и не могу позвонить. Мне кажется, если я позвоню, то я в чем-то их обману. А я их тоже люблю, понимаешь?

– А если он к тебе придет, он их обманет, – рассудительно сказала Ленка.

– Это меня больше всего и мучает. Но он же хотел меня поцеловать. Он же не может после этого не прийти. Как ты думаешь? Я почти не ждала его все эти дни, просто знала, что он придет, но не скоро. А сегодня почему-то решила, что это случится сегодня. Я сама виновата. Я не так ответила, когда он спросил меня. Если бы я по-другому сказала, ничего бы не случилось, и мы встречались бы, как раньше: Дуська, Таня и я. Таня очень хорошая. Ты ее не знаешь. И актриса она хорошая.

– А мне она все равно не нравится, – сказала Ленка.

– Почему? Ты же ее не видела.

– И видеть не хочу. И на фильмы, в которых она играет, не пойду.

В двенадцать часов Николай Николаевич потушил свет на кухне, потом погасла настольная лампа у родителей, и, наконец, нагрянула темнота в комнату к Наде. Темнота была не только вокруг, она пробралась и внутрь и поразила часть души… образовала частичное затемнение в груди около самого сердца, подобное тому, что врачи обнаруживают в больных легких. Небольшое пятнышко этого затемнения появилось еще тогда, когда она убежала от Марата.

Учиться с каждым днем становилось труднее. Назревал конфликт с математикой. Собственно, уже назрел. Накануне семнадцатилетия Михаил Назарович поставил Наде двойку. Не сумела собрать правильно в левой и правой части функции с одинаковыми углами, не сумела применить метод вспомогательного угла.

Рассерженный учитель с такой свирепостью надавил на карандаш, что большая жирная двойка отпечаталась на многих страницах тетради.

– Что, совсем перестала заниматься математикой? – спросил он, передавая тетрадку, и в его голосе прозвучали уничтожающе-презрительные интонации.

Этот грубоватый неприятный человек, отказавшийся ехать в Ленинград, с ревнивой любовью относился к своему предмету. Ему казалось совершенно естественным, что Надя должна быть первой ученицей у него. Он так и сказал ей:

– Не забывай, что Леонардо да Винчи был не только прекрасный рисовальщик, но и инженер. Не забывай, что конь Петра Первого никогда не смог бы удержаться на задних ногах, если бы не строгий математический расчет Фальконе. Я уже не говорю про сферический купол собора Святого Петра в Риме. Его, между прочим, построил и рассчитал Микеланджело.

Он любил самозабвенно свои трудные задачи и примеры. Флегматичный и ленивый в обычной жизни, вызывающий у своих коллег-учителей скуку, он мгновенно выпрямлялся и оживал при виде первой цифры на доске, выведенной неуверенной рукой. Всякая неуверенность и медлительность его раздражали и просто бесили. Выхватив мел, он начинал сам записывать и решать. Впрочем, «записывать» сказано слишком мягко. Он размахивался и ударял мелом о доску, выдавливая на ней уродливое подобие осыпающихся цифр и знаков. Он крушил, уничтожал трудность, заключенную в скобках, квадратных корнях и углах. Очень часто одного кусочка мела ему едва хватало для решения одного примера, и последние цифры он писал пальцами, и ребятам приходилось угадывать их по движению его руки.

– Ну что? Трудно? – спрашивал он обычно. – Это же простой пример. Его давали в МГУ на мехмате в 1966 году на экзаменах. Кому трудно, поднимите руки.

Трудно было многим, и Михаил Назарович обескураженно разглядывал лес рук. Он хотел сделать из них современных кибернетическому веку людей, а они голосовали против. Он им не верил и Наде не верил больше всех. Ее двойку он считал личным оскорблением.

Война началась до того, как учитель и ученица осознали это. Надя особенно старательно готовилась к урокам математики, а Михаил Назарович изобретал все новые и новые способы напомнить девушке о двойке, о пренебрежении к точным наукам.