Мария Мартиросова - Красные, желтые, синие (сборник)

В Москве уже давно была осень. На улице всё время дул ветер, уносивший мимо нас коричневые кленовые листья, обрывки газет, нетерпеливых прохожих, у которых мы то и дело спрашивали дорогу в прокуратуру, редакцию «Правды», Министерство образования, армянское постпредство, Госкомтруд.

Никакого официального подтверждения нападения на нашу бакинскую квартиру мы, конечно, не получили. Ответ на запрос прокуратуры СССР был очень кратким: «Зафиксирована смерть 45-летнего Гаджиева Вагифа Ахмедовича вследствие обширного инфаркта миокарда. Квартира умершего ввиду отсутствия проживающих в ней граждан предоставлена остро нуждающимся очередникам». Этот листок мама с надеждой протягивала десяткам бакинских беженцев, толпящимся в Армянском переулке. Кто-то возвращал его с собственной длинной историей побега из Баку. Кто-то многословно объяснял, что инфаркт миокарда в качестве причины смерти вписан в каждый второй ответ на запрос московской прокуратуры о судьбе бакинских беженцев-армян. Кто-то участливо спрашивал, сколько лет было Алиде.

Мы всё время чего-то ждали, где-то регистрировались, просили, переспрашивали, получали какие-то талоны, карточки, удостоверения. И недоуменно вертели их в руках, как в Ереване, когда не могли прочесть ни одного слова, составленного из замысловатых кудрявых «иероглифов».

Мы жили в крошечном гостиничном номере на окраине Москвы. В Министерстве образования СССР маме предлагали работу учителя русского языка и литературы то в рязанской сельской школе, то в тамбовской. Просили ещё раз подумать, не бояться, обещали, что мы скоро привыкнем, адаптируемся. А услышав мамин сбивчивый, извиняющийся отказ, озадаченно пожимали плечами: не надеемся же мы навсегда остаться в Москве?! Да и сроки нашего проживания в ведомственной гостинице ограничены.

Иногда нас звали к себе московские родственники. Щедро нарезали на стол импортную копчёную колбасу, старались угадать, на кого я больше похожа, скучнели, когда мама начинала пересказывать наши хождения по учреждениям. И оживлялись, как только разговор заходил об эмиграции в США.

– Грета, ты даже не представляешь, как вам повезло! – тут же включался в разговор мамин троюродный брат, дядя Эдик. – Америка!!! Они там беженцев знаешь как поддерживают?! Три года только учишь язык. Не работаешь: кормят, поят, одевают, квартиру дают, машину. Эх…

Мама виновато качала головой, объясняла, что, если мы уедем в такую даль, как нас найдёт Алида?.. Ведь уезжаешь, и всё. Обратно уже не пустят… И Алиду к нам могут не выпустить.

Дядя Эдик досадливо махал рукой:

– Вчерашним днём живёшь. Ты лучше про Свету думай, про её будущее! Все умные люди сейчас в Америку ходы ищут, детей своих туда перевозят, устраивают. А ты… Хоть за анкетой в посольство сходить можешь? Может, ещё и не пустят никуда. Пустят – тоже хорошо, через годик и брата троюродного к себе перетянешь.

Отказ на свою анкету с просьбой о выезде в США мы получили спустя полгода. Поселковая почтальонша, вручив письмо, долго топталась у нашей двери, надеясь, что мама тут же при ней распечатает чудной заграничный конверт.

Мы жили в Подмосковье, в служебной квартире, которую вместе с должностью воспитательницы в школе-интернате маме «выбили» в Министерстве образования. Каждый месяц у нас появлялось по одной своей вещи: кастрюля, занавески, подушка, исчезали казённые стулья, стол, железные кровати.

Мы изо всех сил пытались побыстрее адаптироваться, привыкнуть. Но в первую же зиму я отморозила себе уши и нос, нахватала двоек по физкультуре, когда дело дошло до лыж; смешила одноклассников частичкой «да», по бакинской привычке щедро прибавляемой к глаголам: «дай, да, отойди, да, пошли, да». Мама долго разыскивала в нашем посёлке газетный киоск, спрашивала у местных старушек-огородниц про кинзу, удивлялась высоте голенищ резиновых сапог.

Соседки, забегая к нам, с сочувствием смотрели, как мама из первой весенней зелени готовит жангялов хац, «тощие пирожки с травой». На следующий же день нам стали приносить полные сумки вялой весенней картошки, трёхлитровые банки парного молока. А через год почти весь посёлок называл нас по именам, а не «беженцами» и «азербажанцами».

Время от времени я получала письма из Армении. Пять-шесть коротких предложений, в которых Ерванд описывал прожитый месяц. Про редкие уроки в холодных неотапливаемых классах; непропеченный зеленоватый хлеб, выдаваемый по карточкам; сожжённые в печке мебель, деревянные половицы, учебники. Про дядю Сурика, попавшего в больницу с инфарктом миокарда. Про тётю Нору, которая рассказывала всем подряд про то, как в квартиру ворвались и зарезали меня, маму, как наша кровь текла по лестнице до самого первого этажа. Рассказывала, как умело и достойно Артур организовал похороны, поминки, семь дней, как из-за траура пришлось отложить его свадьбу с Ашхен…

Каждое письмо заканчивалось призывом «писать, не пропадать» и обещанием прислать через уезжающих знакомых посылку с сушёной пряной зеленью, домашними консервами из баклажанов.

Потом письма стали приходить из Ставрополя. Ерванд с Димой Туманяном уехали туда сразу после выпускного и вместе с Олегом Погосовым устроились работать на стройку. Через несколько лет оформили «портфолио» из картинок, вырезанных из заграничного журнала, и вовсю предлагали ставропольцам шикарный евроремонт от фирмы «Три мушкетёра».

После школы я поступила в пединститут, на филологический факультет. Училась, немного сотрудничала с газетами, журналами. А однажды вместо заказанной статьи ко Дню знаний я вдруг начала писать об оплавленных японских часах, недочитанном детективе, запылённой шпаге, целой пачке писем о так и не наступивших для Артура первых холодах.

– Отличный материал! – обрадовался редактор армянской общественно-политической газеты, выходящей в Москве. – Эмоциональный, субъективный, зато от очевидца событий – сестры́ героя Армении! Чуть-чуть подредактируем и – вот достойный ответ лживым статейкам наших врагов! Смотри-смотри, что пишут! – Редактор протянул мне несколько номеров азербайджанских газет, выходящих на русском языке.

Первые полосы в них были отведены «карабахскому вопросу»: геноциду азербайджанцев в Армении, разоблачению лживых армянских СМИ, угрозам скорого победного марша азербайджанских солдат по Еревану. Я словно вновь услышала давнишние самые отчаянные, самые страшные Дилярины гаргыши: «Пусть ваши имена будут написаны на могильных камнях», «Пусть саваны будут вашей единственной одеждой», «Пусть болезни и смерть поселятся в ваших домах». А через пару недель моя «чуть-чуть подредактированная» статья сделает Артура очередным игроком этой войнушки. И в ней, как в детских играх, противными, деревянными голосами заговорят почерневшие часы, неразгаданный детектив, выроненная шпага, неотправленные письма: «Пусть ваши имена будут написаны на могильных камнях», «Пусть саваны будут вашей единственной одеждой», «Пусть болезни и смерть поселятся в ваших домах».