Владимир Радимиров - Сын Ра. Волшебный эпос

Та лишь плечами пожала, а потом хвать пирожок, да живёхонько его и счавкала. А затем и молока кружищу шибанула, и глазом-то не моргнула.

– Лады, – говорит Ваня, – ужо и я поснедаю, твоего угощения поотведаю.

И как почал он пирожки за обе щеки уплетать, так в скором времени все их и съел, а молоко выпил. Поблагодарил он старуху, сидит, икает, а она поднимается и постель ему стелит-взбивает. «Спать-почивать, – говорит, – пора».

– Да ведь ярило ваше вроде высоко ещё? – удивляется Яван. – Куда ж спать-то?!

– А ты не смотри, что светило в зените, – карга ему говорит, – оно у нас всегда там. Устроено так. Говорю тебе – вечер уже. Сейчас стемнеет…

Вышел Ваня наружу, глядь – и впрямь не жарко. Постоял он, постоял, воздухом свежим подышал, а за то время светило адское тёмным стало и светить перестало. «Во здесь как!» – дивится Ванька. И в избуху возвращается, где его хозяйка ждала.

– Послушай, бабуся, – спрашивает её Ваньша, – а как тебя звать-величать? А то неудобно к старому человеку без имени обращаться.

Ощерилась карга, зыркнула на гостя бездонными своими глазами и так Ване отвечала:

– Зовут меня, милочек, по-разному, где как… В данном же образе можешь меня бабкой На́вихой называть.

– Так ты, бабка Навиха, выходит, обманной нави служительница, ага?

– Ха, служительница! А может, я сама навь-то и есть? Её ипостась…

– Тогда мы с тобой не поладим! Может, и я ипостасью яви являюсь, коль Яваном называюсь. Так что мы с тобой противники – уж извини!

Старуха же опять улыбается – весело так – и тож заявляет:

– Ты, Вань, меня плохо знаешь. Вовсе я не противница твоей яви. Если хочешь знать, то мне без неё нету и жизни, потому что я связана с нею неразрывно.

– Ну да, связана, – восклицает на то Ваня, – как клещ с собакой! Только не забывай, что собака без клеща проживёт, а вот клещ без собаки… вряд ли!

– Ошибаешься, Яван, ох как ошибаешься! – сузила глаза Навиха. – По прави твоей скоро никто не будет жить – я к тому руку уже приложила. Хватит людям на уши лапшу вешать. Дай им добро, кое в руку можно ухватить да лад от него получить. Ежели в брюхе бурлит кусок – то это и хорошо. А то повыдумывали брехню сладкую: правь, правь… Тьфу! Дрянь! Пакость!

Яван тогда с ответом помедлил, посуровел весь, только зенки у него чуток расширились, а потом и говорит:

– Правь, Навиха, только к лучшему из злого ведёт – к полной истинной цельности, к вечному благому покою, да к единству множества, спаянному любовью! Лишь она существ из коловращения времени выводит и рождает в душах надежду. По прави учению, в мире и пылинки лишней нету, и рано или поздно, но и тебе это признать придётся, уж будь покойна…

– Да, кстати, Навиха, – он добавил, – ты себя сутью мнишь мировой, а на самом деле ты обыкновенное существо – невольница навья, и от долгого с ней общения у тебя все изъяны обозначены на лице. Глянь-ка на себя в зеркало – сама всё увидишь!

Ох и озлилась тут карга старая – аж зелёною на харю она стала!

– Что, красавец – не нравлюсь?! – взвизгнула она. – А как же твой постулат, что всё в мире любить надо?! Любо-о-овь, любо-о-овь… Сам-то вон всё борешься да бьёшься – скольких уже, милок, угробил! Где любовь-то твоя, а?!

– Эк, куда тебя занесло-то… Я, бабка, не святоша, чай, любовидно гундявящий, а на зло глаза закрывающий. Я – яви защитник, богатырь! А явь, между прочим, есть арена борьбы – с навью твоей обожаемой, да с отступниками от веды Ра. Так что не могу я чертей заблудших любить. Ведь бешеной собаке дубиной по башке надо дать, а не в нос её целовать! Так-то!

– Ладно, ладно, усилок праведный, – проскрипела загадочно Навиха. – Поглядим, каков ты силач супротив прелести навьей… Значит, внешность моя тебе не по нраву? – добавила она. – А знаешь ли ты, что я любое обличье могу принять, даже и раскрасавицы?

– А-а! – отмахнулся Яван. – Меня этим не обманешь… Да и вообще, – добавил он, зевая, – я хочу спать. Утро вечера мудренее, ага…

Заснул Яваха на постели пуховой без задних ног и продрых там всю-то ночку. И до того ему спать было сладко – ну как младенцу в коляске.

Наконец просыпается он, глаза открывает, глядит – а уж адское светило всё вокруг осветило. И кашей гречневой пахнет невыразимо. Поворачивает Ваня голову в сторону стола и – вот те на! – на стульчике возле окна женщина младая восседает, даже девушка – красоты прямо несказанной. Попервогляду всё в ней было на загляденье и очень ладное: рост не большой и не малый, фигура статная и гибкая, а по плечам – волос золотых распущена грива. Повернула красавица к богатырю личико своё улыбчивое, любезно на него глянула, и у того от взгляда её ласкового аж жар внутри занялся. Глазищи у крали были большущие, зелёные – точно нарисованные, носик аккуратный – точно выточенный, а губки алые пухлыми оказались и по форме совершенными, будто лучшим ваятелем лепленные.

– Кто ты, краса ненаглядная? – спрашивает Ваня её, с духом собравшись.

– Я – Навьяна! – ответила дева голосом распевным. – Хозяйка здешних мест. Ну а ты – Яван Говяда, великий человек. Здравствуй, Яванушка! Милости прошу к моему шалашу!

– Отвернись-ка, красава, оденусь я, – пробормотал, краснея, Яван.

Девица премило улыбнулася и к окошку отвернулася, а Ванька с постели-то прыг, шкуру львиную – хвать! – мигом оделся и на лавке уселся.

– Врёшь, ведьма окаянная! – вскричал он яро и пальцем на девицу указал. – Ты – Навиха, вредная старуха, в красу неземную обернувшаяся! Сама же вчера говорила, что такое сделать могёшь. Э, нет, – меня не проведёшь!

И тут – скрип! – дверца в избуху отворяется, и с охапкою дров Навиха там появляется.

– Доброго тебе, Яван, утречка! – ему она желает. – Гляжу, ты уже познакомился с моей внучкой.

Дрова возле печки она на пол свалила и говорит ему укоризненно:

– Э-эх, богатырь, голова, два глаза! Сам ведь намедни сказывал, что не обманешь, мол, тебя, а то, что Навьяна – это не я, не распознал… Ну да ладно, – ухмыляясь, добавила она, – вы тут воркуйте, а мне недосуг: ждут меня дела, кои как сажа бела. Хе-хе! Прощевай давай, яви витязь… хм! авось, может, и свидимся…

И только – чпок! – исчезла с виду, как будто в воздухе растворилась.

– Пошли, Ванюша, умоешься, – молвила Навьяна голоском бархатным. – С утра-то умыться – на весь день взбодриться!

И полотенце расшитое берёт да во дворик Явана ведёт. А там криница была с чистейшей водою. Вот красавица, улыбаясь, Ване на руки и на шею воды полила, и он торс да лицо себе умыл. Вытерся затем полотенцем цветастым, а деваха его в избушку уже приглашает и завтраком угощает. Покушал Яван и чует – наполнился он прежнею силой: ничего-то у него не болит, не ноет, не саднит да не ломит… Как новенький он вдруг стал, а в голове сделалась ясность.