Владимир Радимиров - Сын Ра. Волшебный эпос

Повернулся Яван в замешательстве и хотел уж было куда глаза глядят бежать, а тут видит – старичишка навстречь ему семенит невзрачный. Идёт себе старичок, улыбается ласково, а в руке кружечку несёт с напитком дымящимся.

– Эй, телёночек! – обратился дедок к Явану. – Накось выпей чайку лечебного, сваренного по моему рецепту! Дюже, скажу, он полезный, не пожалеешь! Ей-ей, говорю, не пожалеешь! Хе-хе!

Потрясённый Ванёк вдруг Ловеяра коварного в старичке том узнаёт, но, словно завороженный, медленно кружку у него принимает, ко рту её подносит и… в сомнении останавливается.

– Ну чё стал-то, амбал? – насмешливо старичонка на него закричал. – Пей, соколик, пей – до дна пей, не тяни, – а лучше в себя чаёк потяни. Узнаешь тогда, как мы все тебя любим – ну прям до зарезу обожаем! Ха-ха-ха-ха!

Разгневался не на шутку витязь, да всю ту кружку с пойлом ядовитым в рожу гадкому старичонке и выплеснул, а сам повернулся, голову руками обхватил – и бежать пустился.

Долго бежал Яван, удаляясь от места того неприятного. И чем дольше он бежал, тем меньше у него любви к миру в сердце оставалось, и тем сильнее он к Ра любовью разгорался.

Наконец перестал он бежать, остановился, окрест глянул, а вокруг пустыня лишь голая раскинулась – никого и ничего не было рядом. С укоризною подумал тогда Яван: «Да как же я мог любить этих ничтожных людишек, жалких, подлых и мелких, кои копошатся на земле, словно куча червей, всё загаживая и всё вокруг пожирая! С какой ненавистью мы себе подобных уничтожаем, с какой страстью мучаем их и терзаем! Мерзкие, глупые, жадные, себялюбивые твари!..»

Слёзы горькие у Вани потоком из глаз побежали, смывая с лица жёлтую пустынную пыль. И сердце в груди у него забилось сильно-сильно. Зато теперь он наконец прозрел – прозрел к единому богу! С трепетом душевным он вдруг понял: есть лишь одна истая, праведная и нерушимая любовь – любовь к богу милосердному, всемерно пекущемуся обо всех своих творениях.

Посмотрел Яван вверх и вперёд пылающим взором – и о-о-о! – узрел Ра он там, ярче тысячи солнц воссиявшего! И вроде бы не так уж далеко он был, восхищающий к себе зовом неизъяснимым.

Умилился Ванюша до глубины души и страстно на зов этот могучий он потянулся. В экстазе почтительности уничижительной и покорности доверительной пал Яван на колени пред сим образом, а потом рухнул он ниц и пополз, благоговея, к Ра, стараясь приблизиться, насколько это было возможно, к объекту своего почитания.

Долго он полз вперёд, преисполненный страха божия, – аж даже приустал малость. Наконец не выдержал Ваня, остановился и обратил лицо своё грязное к пресветлому лику.

И вот же неожиданность! Ра вроде как удалился от него и собою померк. Что за диво такое?! Или это ему померещилось?

Опять уткнулся Яваха в песок горячий и с удвоенной прытью пополз к Ра. Полз-полз, полз-полз, и совсем уж из сил повыбился. Вновь тогда он остановился, к богу взор устремил – ба-а! – а Ра ещё дальше от него отдалился и ещё более светом своим умалился.

В недоумении полнейшем и с горечью в душе поднялся Яван с колен и растерялся тут уж совершенно. Такой жуткой минуты не испытывал он никогда. Показалось ему вдруг, что он единственный на белом свете только и существует, а всё остальное – лишь тени обманчивые да бескрайняя вокруг пустота… И в тот же самый миг, откуда-то изнутри, из самого сердца, кажись, дивный засиял ему свет, совсем даже не яркий, а тёплый, ласковый и родной, – и несказанно притом живой.

И голос, невероятно какой-то знакомый, тихий такой да спокойный, у него в голове вдруг зазвучал, прямо в оголённое Ванино сознание впечатываясь:

– О, сын мой возлюбленный – не гонись зря за целью призрачной! Ведь любовь вселенская и в едином живёт и во множестве! Единый Себя через множество любит, а множество лишь через единство себя полюбить сможет! Иного же не дано…

Тут свет мягчайший медленно меркнуть начал и вскорости полностью угас, а у Явана в ушах ещё долго эхом звучало: «Иного же не дано… Иного же не дано… Иного же не дано…» Покуда, наконец, и этот отзвук чудесный из мыслей его не исчез.

…Проснулся Яван на постели своей мягкой весь сплошь в поту лихорадочном. Сперва-то он лежал, словно олух, не помня как его зовут, и где он находится. Полежал он чуток, будучи в прострации, да с мыслями помаленьку и собрался.

И вернулась вдруг в сознание его память – вся память без остаточка, коя с рождения в нём отпечаталась!

Покумекал тогда мал-мало Ваня, то да сё в уме своём сопоставил, да к себе самому и обратился с такими словами:

– И какого рожна дорожка кривая тебя сюда занесла, а? Какой ты, к чертям, Яван Говяда, коли упился сладкого яда? И чего ты здесь лежишь, словно под ёлкою шиш? А ну-ка, гад – вста-а-ать!!!»

Да с постели катапультированно подскакивает.

С удивлением необычайным, точно впервые всё видит, огляделся ошарашенный витязь и на обстановку роскошную воззрился. Повращал Яван выпученными буркалами, икнул пару раз и принялся машинально по комнате шарить, шкуру львиную и палицу ища. В углах поискал – нету, в шкафах посмотрел – тоже нет. Всё кругом обшукал, а не нашёл ни фига, и среди поисков этих, этак случайно, глянул Ваня на зеркало, висевшее на стене. Он в то время как раз стоял на четвереньках, поскольку закоулочки осматривал последние.

И узрел Ванька в зеркале своё отражение, и даже сперва онемел. Право слово, видок у доблестного воина был ещё тот. Привстал Яваха с пола, приблизился к зеркалу-коверкалу на ватных ногах и вперился в своё отражение во все-то глаза. А из зазеркалья на него уставился… Не, не витязь неуязвимый. И не могучий богатырь. И уж не Ра сын-то!

Ферт пялился на Ваню смазливый. Ага! Волоса у этого повесы были длинные, в красно-малиновый цвет окрашенные, и даже в косички заплетённые; в обоих ушах у него по большой серёге висело в виде змей, причудливо изогнутых, по виду золотых и самоцветами украшенных; а на шее нечто вроде цепи лежало, или скорее ошейника, опять же из золота сделанного да из драгоценных каменьев. Ну и лицо возмутило Ваню не менее, а вернее мордень – всё табло его раскрашено было очень: и глаза, и брови, и губы, и щёки… Даже на подбородке массивном и на лбу широком и то посверкивали какие-то блёстки.

Оглядел себя Яван, словно не веря глазам: на пальцах его с ногтями цветными да длинными перстни массивные нанизаны, на плечах рубашка голубая из тончайшего материала накинута, а всё тело умащено было какой-то дрянью и до того сладко и приторно пахло, будто он был девицей-белоручкой, а не парнем могучим.

Чёрт-те что короче! Позор!

Взбеленился тут Яванище не на шутку. Размахнулся он, да так треснул кулачищем по зеркалу, что разбежались по нему трещин змейки. Исказилось изображение ненавистное, раздробилось и осколками на пол осыпалось. А Яван тигром разъяренным бросился в ванную и первым делом украшения с себя посрывал да в углы пошвырял. А затем наполнил он ванну водой горячей, плюхнулся туда, и давай себя мочалить…