Виктория Полечева - Я тебя слышу

Старушка тяжело вздыхает, скорбно поджимает губы и сиротливо кутается в пуховый платок, накинутый поверх длинного халата. Она могла бы стать олицетворением чистой печали, если бы не глаза. Лихорадочно блестящие, юркие, жадные до новостей, они впиваются в Олю и жаждут вопросов.

– Там случилось что-то? – Оля отступает в темноту квартиры, прикрывает дверь, словно готовится защищаться от того, что ей предстоит услышать.

– Так замерз кто-то! Насмерть замерз, представляешь?! – обвисшие уголки губ старушки радостно подскакивают. – Давно такого не было, ой давно! Ну, ты чего, чего, куклеша? Не боись, все там будем!

– Будем, – шепчет Оля вместо прощания, вваливаясь в прихожую.

Она поворачивает защелку замка, садится на грязный резиновый коврик, упирается лбом в обивку двери. Антонина Семеновна шаркает этажом выше, к своей неходячей подруге, которая, наверное, уже вся извелась от ожидания.

А Оля сидит, не в силах разогнуться. Отрывает от рубашки пуговицу, сует в рот и со всей силы сжимает ее зубами. Не кричать. Только не кричать. Пальцы, коснувшиеся Стасовых волос, ломит, будто она с мороза сунула их под кипяток. Не кричать.

Наверное, он ждал ее. Почувствовал, что дело совсем худо и пришел попрощаться.

Не-кри-чать.

Пошатываясь, Оля бредет на кухню, наливает себе попить. Выплюнутая пуговица звякает о край железной раковины.

– А-а-а-а-а-а-а-а! – Стакан летит в холодильник, капли воды фейерверком разрываются под потолком. – А-а-а-а-а-а! – Оля пинает неразобранный пакет с продуктами, бросает на пол табуретку. – А-а-а-а-а-а! – Короткие ноготки впиваются в кожу головы.

Оля сползает по стене, но вдруг вскакивает и опрометью кидается к двери. Передумав, тяжело бухается на обувную полку. Боялась, боялась, и вот пришло. Ничего уже не исправить.

Уезжают. Уезжают. Три машины, одна за одной. Вот так вот, бородатое чудище при жизни было никому не нужно, совсем никому не нужно, а теперь его провожают с почестями, пишут о нем много бумаг, звонят, волнуются. Неужели нельзя было этого сделать, пока чудище ходило, смотрело, зловонно дышало на мир. Пока чудище еще хоть что-то могло.

Стас нервно жует шнур толстовки и низко пригибается к пчелке, пытается спрятать глаза за ее лукавой улыбкой. Ему страшно теперь, зябко. Если эти вот, разъезжающие в машинах с мигалками, увидят его глаза, они сразу все поймут. Заберут с собой, будут мучить. Так уже бывало прежде, Стас это знает. Не помнит только, когда это было, вечное «сегодня» никак не хочет делиться на хоть сколько-нибудь понятные отрезки времени.

Ну, вот и стихло, успокоилось. Можно теперь идти и рассказать Олюше о чудище, нужно сказать ей, чтобы не спала ночью под кустами и больше никогда, никогда не ела сахарную вату.

Пальцы оказываются умнее Стаса. Они вводят код домофона, который он и не пытался вспомнить. Ступеньки к лифту, восьмой этаж. Почему Оля не встречает? Неужели уснула? Не дождалась? Но Оля не могла его не ждать. Это уж слишком на нее не похоже.

Замерев на лестничной площадке перед дверью, Стас улыбается. Ему почему-то кажется, что он очень скучал. Что давно не видел Олюши, не слышал, как она смеется, не говорил с ней. Может быть, она куда-то уезжала?

Стас зачем-то стучит вместо того, чтобы позвонить.

– Кто там?! – огрызаются из-за двери. И вроде бы голос Олин, только слишком уж едкий, скрипучий.

– Я, – Стас улыбается, нежно поглаживая дверь. – Солнце, это я.

Стас едва успевает шагнуть к ступенькам: дверь отскакивает резко, словно ее пнули ногой с обратной стороны. На пороге стоит Олюша: под глазами черно, совсем как у пчелки, волосы собраны в пучок, но отдельные кудряшки все равно топорщатся в разные стороны. Она плюет Стасу под ноги что-то круглое, пластиковое и рявкает:

– Заходи!

Стас недоуменно улыбается. Тянет вперед руки: сейчас обнимет, она и успокоится.

– Не пустила бы, – Олино кукольное лицо искривляется, морщинится. Она громко всхлипывает. – Не пустила бы, но ты умер, дурак!..

Шагнув в прихожую, Стас прижимается к Оле. Она плачет, скулит, как обиженный ребенок, который толком ничего не может объяснить и просто хочет защиты.

– Все хорошо… – Стас утыкается носом в мягкий пучок. – Там не я умер, там чудище. Оно внизу лежало, а я на лавке. На лавке теплее.

Оля чуть ли не воет и отталкивает от себя Стаса.

– На лавке теплее! На лавке, блин! Пойдем… – тянет она его за руку, а потом вталкивает в ванную. – Иди!

Оля снимает одежду со Стаса: рывками, как будто кору сдирает с молодой веточки. Он не противится, но и не помогает. Только стоит, пошатываясь, и блаженно улыбается.

– Полезай! Давай! – вновь прикрикивает Оля, и Стас послушно садится в ванну. Рядом включается стиральная машинка, и зеленая толстовка, оказавшись по ту сторону чистоты, приветливо машет рукавом.

Горячая вода кусается, щиплет, от нее воздух наполняется невыносимой вонью, но Стас знает, что нужно терпеть, иначе Олюша расстроится.

В бой идут разноцветные баночки: из них льется что-то душистое, мягкое, и Оля короткими пальчиками раздирает спутанные волосы Стаса. Немного приведя их в порядок, она хватается за мочалку и со злобным отчаяньем трет пятнистую кожу. Давнишние места от уколов, новые места от уколов, синяки, переливающиеся мерзостными оттенками, сухие корки, трещины. Стас осторожно смотрит на Олю из-под налипшей на лоб челки и хочет сказать, что все это не нарисованное. «Это не краски, солнце, не акварель. Не потечет от воды, не растает». Но он молчит, продолжая терпеть приятнейшую в своей жизни пытку.

Воздух пахнет теперь настоящей весной, но Оля хлюпает носом, опять плачет.

– Вылезай давай, – обессилев, шепчет она. – Вытру.

Махрово. Сладко. Радостно. Стас гладит ворс полотенца, гладит Олину кожу, стоит, зажмурившись, боится проснуться где-то на отшибе мира, у Черного под боком.

Оля, резко тряхнув головой, оставляет Стаса с полотенцем в руках, а сама открывает дверь теплой влажной ванной и ускользает в холодный мир.

Голый, босой, со стекающей с волос водой Стас бредет следом, будто на привязи.

– Держи, – не поднимая припухших глаз, Оля протягивает шорты и футболку. Они слишком широки, с броскими фирменными надписями, очень хорошего качества. Да и пахнут как-то чересчур по-мужски, чем-то пряно-древесным, сильным.

– Это чьи? – Стас от обиды закусывает щеку изнутри. Мнет в руках тряпки богатого паренька, словно хочет перетереть их в пыль. Но потом, заметив спокойный Олин взгляд, все-таки надевает, покоряется.

Оля, без смущения переодевающаяся в той же комнате, только пожимает плечами, улыбается горько и криво.

– Пойдем есть, – тянет она Стаса за руку на кухню, как будто боится, что без ее помощи он упадет.