Виктория Полечева - Я тебя слышу

Стас опускается на свой любимый стул напротив окна, сгибается, будто хочет рассмотреть фиолетовые цветочки на скатерти, а сам пытается скрыть разгорающуюся с каждой секундой боль.

– Ты что будешь? – спрашивает Оля, не оборачиваясь, стоя на одной ноге перед холодильником и держась за дверку. – Да я толком и не готовила ничего. Заболела.

– Я не хочу, – хрипит Стас.

Он привык, что за едой всегда приходит рвота. Олюше нельзя это видеть. Она его тогда выгонит, тогда будет смотреть на него как все – как на тушеную капусту, как на слизня, как на собачье дерьмо. Как на то, чем он стал.

– Ты когда ел в последний раз? – Оля оборачивается, смотрит с жалостью, но Стас видит в этом взгляде еще остатки нежности, прежней теплоты. Видит то, зачем он, наверное, пришел. «Она любит еще. Еще любит» – горячей волной переливается в груди. «Не забыла и любит. Любит и совсем не забыла»

Оля молча жует свою лапшу, глотает с трудом, но продолжает есть. Стас ловит ее взгляд: он сейчас в футболке, и руки его можно рассматривать хоть целую вечность. Оля болезненно морщится, следя за ходом покрасневших, разбухших вен. В глазах ее снова мокро от слез. Она вскакивает и с грохотом кидает тарелку в раковину. К несчастью, та не бьется. А Стас виновато улыбается: он бы прикрылся, да нечем.

– Хочешь, я помою посуду? – тихо предлагает он.

– Давай сюда свои пальцы, – шипит Оля едва ли не ненавидящим тоном.

Она садится рядом и кусачками обстригает пожелтевшие ногти Стаса, вычищает из-под них грязь. Стас закусывает губу: спину и ноги сводит, некоторые мышцы болезненно подергиваются, но надо терпеть, иначе все кончится.

После ногтей Оля берется за волосы: бережно смазывает их ароматическим маслом, водит пальцами по вискам, по лбу, даже по щекам Стаса. Он закрывает глаза, следует за нежными руками, как покорившийся змей за флейтой. Реальность серебрится, идет блесткими кругами. Было ли ему когда-нибудь настолько же хорошо? Наверное, было. Но все это до вечного «сейчас».

Клекот ножниц заполняет кухню. Волосы летят и летят вниз, щекочут. Стас чихает. Один раз, другой, третий. Утирает нос – на руке остаются разводы крови.

Оля бросает ножницы и отворачивается к раковине, тихо всхлипывает.

– Споешь мне? – едва слышно просит она так, как, наверное, просят о последнем желании перед казнью.

Стас знает, что когда-то он хорошо пел, что когда-то песни хором гремели в его голове. Но теперь там пусто. Он совершенно ничего не может вспомнить: бормочет что-то невнятное, но это нисколько не походит на мелодию.

– Хочу спать. Я болею, – резко обрывает Оля, глядя теперь пусто. Разочарованно.

Молча уходит в спальню, Стас волочится за ней. Они сворачиваются в единый клубок у края кровати: спина к груди, сердце – сквозь слои плоти – к сердцу, а руки – в крепкий замок.

Оля просыпается неожиданно и болезненно. За ее спиной кто-то был, согревал кто-то, целовал. А сейчас – пусто, только сквозняк лижет затылок. Проморгавшись, Оля вдруг вспоминает о Стасе. И приснится же такое. Больше года ведь не виделись, а как живой. Бормотал что-то виновато, прятал глаза под отросшей челкой, все время норовил ее коснуться. Оля поспешно одергивает улыбку с губ, трет ледяными ладонями горячие щеки. Почему теперь, когда все стало так хорошо, что поверить трудно, воспоминания о Стасе настойчиво лезут в голову?

Обернувшись к окну, Оля вскрикивает. Стас встречает ее пробуждение восторженным криком:

– Солнце! А помнишь, у тебя были крылья?! Он сказал, что у тебя были крылья! – глаза его блестят лихорадочно, безумно, улыбка, как у дурацкой клоунской маски, разрезает лицо.

Отползая чуть дальше, Оля встает с кровати, пятится к стене. Натыкается на книжную полку. Стоит, притянув к туловищу локти и сжав кулаки. Стас с озлобленным разочарованием вскрикивает:

– Куда ты их дела?! Где они?!

Подскакивает к Оле, грубо стиснув запястье, вертит ее вокруг себя. В Олиной голове фальшиво гремит духовым оркестром одна из любимых песен: «Где твои крылья, которые нравились мне…»

Стас ощеривается, проводит ладонью по волосам. Оставив испуганную Олю у книжного шкафа, он спешит в ванную и надевает свои еще чуть влажноватые вещи, брезгливо сбрасывая Сашины.

– Ты готова? – резко спрашивает он.

– Стас, – Оля пятится к коридору, дрожит. – Стас, перестань, ты меня пугаешь.

– Олюш, ты что?! Ты что, милая моя, любимая?! – Стас падает перед Олей на колени и ползет ближе. – Мы ведь вместе, да?! Ты же помнишь, что мы вместе?! Ты почему еще не готова, а?! Нам ведь пора уже. Нам пора!

Стас впивается в Олины плечи цепкими, длинными музыкальными пальцами, давит так, что слышится хруст.

– Перестань, пожалуйста, – Оля плачет от страха и обиды. – Стас, перестань. Хочешь, я дам тебе денег? Тебе хватит на несколько раз. Хочешь денег?

– Какие деньги, солнце мое! – Стас вскакивает, хватает ладонями Олино лицо и прижимается лбом к ее лбу. – Не будет следующего раза, ничего не будет. Любимая моя, Олюша! Мы готовы теперь. У меня почти отросли крылья, где твои?! Где они?! Мы всех спасем, родная моя! Всех спасем! Одна против многих, не так уж и много, да?!

Стас хватает брыкающуюся Олю на руки и встает на подоконник. Оля плачет навзрыд, ее тело медленно обмякает. Стас покрывает ее лицо поцелуями.

– Пора, солнце мое, пора.

Он делает шаг с подоконника. Оля едва успевает вскрикнуть.

Стас истошно кричит. Оля стоит над ним и поливает его лицо холодной водой из стеклянного кувшина. Стас изгибается, на шее вздуваются вены, он переживает приступ страшной боли. Наконец, когда вода заполняет нос, Стас кашляет и открывает мутные, словно закрытые полупрозрачными шторками, глаза.

– Уходи! – Оля кидает в Стаса его вещами и сталкивает с кровати. – Уходи!

Стас надевает джинсы, водолазку и толстовку, быстро скинув шорты и майку. Ему сейчас очень дурно и страшно. Он только что убил свою Олюшу, а потому она жутко на него разозлилась. Он с ужасом смотрит на красивое, перекошенное гневом лицо и опрометью выскакивает из квартиры.

Стас несется в кроссовках по снегу, хрипя и задыхаясь. . Он забывает, что Олюша жива, он не чувствует ее тяжелого взгляда. Он летит к Ире, большой и сильной Ире. Он признается ей, что сделал с Олюшей, и Ира что-нибудь придумает. Она ее оживит, как оживляла в детстве сломанные игрушки. Она все исправит.

– Иди, Ир, родственнички пришли. – Паша ухает на кровать и накрывает голову подушкой, чтобы не слышать надоедливых трелей охрипшего звонка.

В груди Иры тут же поднимается кипучая злость.

– Детей хотя бы успокой, скажи, что все нормально, – огрызается Ира на мужа.

Она сначала спешит на кухню и хватает нож, а потом, испугавшись саму себя, вскрикивает и бросает его в раковину. «Совсем, урод, обалдел! До каких мыслей доводит… За нож схватилась, дожили! Господи, да избавь же ты нас уже от него! Пожалуйста, Господи, трудно разве? Разве трудно тебе, а?!»