Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан?

Пешков один остался. Без друзей. А тут ещё полюбил он красивую девушку, дочь хозяина, и та пренебрегла им, простым рабочим. Жить надоело. 12 декабря Пешков написал записку и поздно вечером пошёл на Фёдоровский холм у Казанки. В пути он встретил ночного сторожа, старика-татарина Мустафу Юнусова. Тот разговаривал с бродячим котёнком. «Возьми его, дедуся, — попросил Пешков, — спрячь за пазуху, а то замёрзнет»… Немного погодя старик услышал выстрел в побежал к обрыву над Казанкой. Там, на крутом откосе, лежал этот парень в крови. О котёнке позаботился, а сам себя не пожалел. Старик Мустафа доставил его в больницу. Лёше сделали операцию. Хорошо хоть пуля не задела сердце.

Когда же Пешков поднялся, церковники вызвали его в монастырь, на суд. Лёша сказал им: «Не тревожьте. Не то повешусь, на монастырских воротах!» Его тут же отлучили от церкви на семь лет…

«Вредные эти церковники, — подумал Ваня. — Как ни старались, а победить не смогли такого парня. И как ещё посмеялся над ними Горький! Что значит рук не опускать…» Ваня тоже не скиснет… А вот, наконец, и больница.

Едва приоткрыв тяжёлую дверь с медной ручкой, Ваня проскользнул в приёмную. Там из окошка выглянула тётя в белом колпаке.

— Передачу, мальчик? — поинтересовалась она, придвинув поближе к себе корзину, плетёную из гладких белых прутьев. — Кому? В какую палату?

— Пустите меня к Николаю Филипповичу, тётя. К учителю… Пожалуйста…

— К учителю? Его вчера, как тяжелобольного, перевели в четырнадцатую палату. К нему нельзя, мальчик.

— Почему?

— Карантин. Да и спят ещё все больные. Давай, что принёс.

— Нет, я сам, тётя.

— Сказала же: нельзя! Карантин. Если не понимаешь сказанного, прочти вот, — и, указав на стену, сердитая тётя громко захлопнула дверцу.

Нет, Ваню так легко уйти не заставишь. Выждав минуту, он позвал:

— Тётя!

Маленькое окошко снова приоткрылось:

— Что ещё?

— А на каком этаже четырнадцатая палата?

— На третьем. Второе окно с краю. Ступай в сад — увидишь.

— Спасибо.

— На здоровье. Только не вздумай кричать в саду, как заблудший козлёнок!

Зачем же кричать? Он, побывавший в самой церкви, сумеет забраться на третий этаж и без крика. Ну-ка, посмотрим…

Вскоре Ваня уже глядел на полураскрытое окно нужной ему палаты. Только вот как туда подняться; кирпичная стена такая гладкая, не залезешь. Неужели уйти отсюда, не увидев Николая Филипповича, не узнав о его здоровье?

Усевшись в тени под забором, Ваня посмотрел на верхний этаж. Водосточная труба, вообще-то, кажется крепкой. Три этажа, если по три метра на каждый, — всего девять метров. А если упадёшь?.. Но зачем сейчас думать об этом? Надо подняться! Карниз второго этажа вроде бы надёжный. Свёрток можно взять в зубы… Стоп! А вон у правой стены от земли тянется длинная пожарная лестница на крышу. Окон там нет — никто не увидит. Подняться наверх и оттуда по трубе или вон по той колонне — к третьему этажу. Спускаться — не подниматься, куда легче.

Ваня затянул ремень потуже, сунул бумажный пакет за пазуху и, мягко ступая, как выходящий на ковёр цирковой борец, подошёл к железной лестнице. До первой перекладины руками не достать. Ваня с резвостью кошки прыгнул кверху, но лишь кончиками пальцев задел железо лестницы. Прыгнул ещё раз, и ещё. Нет, не ухватиться! Пока прыгал, совсем запыхался. Если так бессмысленно тратить силу, то, поднявшись наверх, можешь и свалиться. Как мешок. После и костей не соберёшь…

Вдоль забора, невдалеке, Ваня увидел битые кирпичи. Ага, собрать их и сложить под лестницей — лишь бы хватило встать на цыпочки. Так и сделал. Ухватившись руками за перекладину и извиваясь, как обезьяна, он полез наверх. Сердце гулко билось. Перекладины были прочные — хотелось карабкаться по ним всё выше и выше. Дышалось наверху легко, не то, что внизу. Нахохлившись, дремали под карнизом воробьи — такие здесь большие… А вот и крыша. Р-раз! — Ваня покинул лестницу, лёг на живот и посмотрел с крыши вниз. Балкон третьего этажа был совсем недалеко. Вот он — впору бы туда спрыгнуть. Ощущая дрожь во всём теле, Ваня свесил ноги с крыши. Но где же колонны балкона? Так долго не провисишь. Кажется, кисти рук оторвутся — будто их кто-то захлестнул бечёвкой и тянет кверху. Неужели Ваня сорвётся? Ведь колонна должна быть где-то рядом. Ах, вот она! Теперь, качнувшись, он обхватил её ногами. Разжал одну руку, затем другую — и вскоре тело его плавно заскользило вниз.

Упёршись наконец ногами в каменный выступ, Ваня вздохнул и осмотрелся. Золотистое солнце сияет в небе, таком просторном, что нет ему конца и края. Временами лёгкий ветерок доносит запах каких-то лекарств и цветущей сирени.

Две пунцовые бабочки с жёлтыми крапинками на крылышках порхают у самого балкона, словно приглашая Ваню двигаться дальше. Надо ведь ещё пройти по карнизу и приблизиться к четырнадцатой палате. Ну, это уже не трудно. Лишь бы только не увидели.

Вот и приоткрытое окно четырнадцатой палаты. На подоконнике в банке с водой цветы сирени. Ваня раскрыл белую раму и, вытащив из-под рубахи бумажный свёрток, позвал:

— Николай Филиппович! Вы здесь?

Ответа не было.

Ваня, просунувшись в окно, заглянул в комнату. Слева кровать пуста. Справа — на другой кровати кто-то лежит, накрывшись одеялом. Кто ж это? Вот он шевельнулся и, нехотя сбросив одеяло, начал подыматься. Лицо его бледное-бледное, губы серые, как ласточкин хвост, а глаза потускнели, запали. Николай Филиппович? Не может быть. У того ведь волнистые волосы, переливаются, как шёлк. А этот стриженый — гладкая голова у него, как у подростка. Но почему он улыбается, глядя на Ваню?

— Кабушкин?! — удивился больной, спустив ноги с кровати. — Непоседливая душа… Пролез-таки. Откуда же ты, Жан? Кажется, так тебя называют твои друзья.

— Оттуда, — кивнул Ваня вверх, на крышу.

— А если бы сорвался?

— Ни за что, Николай Филиппович. Руки у меня цепкие.

— Ну, ну. Забирайся в комнату. Если не пускают в дверь, можно и в окно, — улыбнулся учитель.

Ваня перевалился через подоконник и спрыгнул на пол. От запаха лекарств и ещё больше от изумления, что увидел учителя таким похудевшим, он совсем растерялся.

Здоровье, видать, у Николая Филипповича незавидное. Вот он, обессиленный, тяжело задышал и снова лёг в постель, закрыв глаза.

— Вам плохо, Николай Филиппович?

Учитель показал ему рукой на стул: садись, мол.

— А я вам… гостинец вот принёс, — растерянно сказал Ваня, положив на тумбочку свёрток.

— Спасибо. Только мне сейчас не до гостинца..

— Это изюм и кислая пастила, Николай Филиппович. Попробуйте. Мы с отцом Хариса Бикбаева купили в магазине. Изюм хороший…

Николай Филиппович, открыв глаза, чуть улыбнулся. Он хотел было застегнуть халат на груди, но руки плохо двигались. Улыбка тотчас пропала, будто солнце зашло за густое облако, жёлтое лицо похудело и стало задумчивым.