Шамиль Ракипов - Откуда ты, Жан?

— Посмотри, какой у тебя вид! Так нельзя ходить по улицам. Татары говорят: человека встречают, глядя прежде на его наряд. Извозчик назвал тебя карманником. Правильно сказал: ты похож на воришку. Брюки порваны, рубашка порвана, сандали каши просят. Куда же это годится? Надо ходить опрятнее. Самому шить научиться. Придёшь, я научу тебя. Сделаю портным. Вырастешь, спасибо скажешь. Приходи сегодня вечером. Тётя Хаерниса блинов испечёт. Она тебя любит: Имамжан, говорит, молодец. Ты не обижайся, что мы тебя так называем. Это хорошее слово. У нас все имена хорошие. Вот взять Бикбаев, — значит, богатый. Хаерниса — тоже хорошо: добрая жена, молодец жена…

Ваня улыбнулся, он знает: дядя Бикбай не зря хвалит свою жену. Тётя Хаерниса, как и другие татарские женщины, любит чистоту, порядок. Никогда не будет жаловаться, что времена тяжёлые. Из картошки умеет готовить самые вкусные блюда. Не грубит, на своих детей руку не поднимает, а их пятеро в доме: три мальчика и две девочки. Все такие тихие, скромные. Мальчики едят вместе из одной деревянной тарелки, спят на сакэ под одним одеялом. И все очень любят своих родителей. Когда Ваня стал захаживать к ним и на первых порах помогать Харису готовить уроки, тётя Хаерниса назвала его Имамжаном, а Харис покороче: просто Жаном. Так и зовут его в этой семье до сих пор — и маленькие братья, близнецы Надир и Тагир, часто бегающие вокруг печки друг за другом, и старшая, с чёрными косами Сагадат и, наконец, Муршида. Она умеет мыть полы так, что сверкают белизной до самой последней ступеньки на лестнице. Узнав недавно, что Сагадат и Муршида по-татарски означают Счастье и Скромность, Ваня удивился: лучших имён этим девочкам и не придумаешь.

— Дядя Бикбай, — спросил он, — что значит Харис по-татарски?

— Защитник, надёжный.

— О! — ещё больше удивился Ваня. — Какое вы точное имя дали… А Жан?

— Имам-жан… Так тебя зовёт моя Хаерниса потому, что русского слова «Иван» ей не выговорить. А Джан — значит: хороший, любимый.

— Спасибо.

Ване понравилось это короткое имя. Что-то было в нём призывное, как сигнал тревоги, обязывающее. Пожалуй, в самый раз для командира. Хотя теперь… Только бы вот поговорить с Николаем Филипповичем…

— Дядя Бикбай! Мне домой рано. Я зайду в больницу.

— Зачем?

Ваня пожал плечами.

— Нет, Имамжан, пойдём домой. Лекарство штука ненадёжная — одно место залечит, другое отравит. В больницу не ходи.

— Нельзя, дядя Бикбай. Там лежит наш больной учитель.

— А… Это уже другой разговор. Узнать, как здоровье учителя — дело похвальное. Мать молоком тебя кормит, учит ходить по комнате, а учитель, тот учит ходить по всему свету. Беги. Только постой — гостинец бы надо. Яблок, вишен. Без гостинца никак нельзя.

Ваня развёл руками: ничего нету у него, кроме дырявых карманов. И как это раньше не сообразил он, что надо в больницу идти с гостинцем. Было бы у него сейчас пять рублей, ни копейки не пожалел. Но ведь нет их, нет. А в чужой карман руку не запустишь. Вот усатый «барабус» обидел его, назвал карманником — и стыда было с гору. Нет, на такое дело у Вани рука не поднимется. Может цветов нарвать? Не обязательно бежать за ними на Казанку. Рядом садов достаточно — и сирень там в сплошном цвету. Не перевернётся мир из-за двух-трёх сломанных веток…

— Гостинца нет, — сказал Ваня. — Может, цветы понести?

— А где ты возьмёшь их?

— Это уж… там, — кивнул Ваня в сторону садов по Гостинодворской улице.

— Нельзя, Имамжан. Больному человеку гостинец нужен свой, не ворованный. Чтобы сон был спокойным, а день безоблачным… Зайдём-ка сюда, Имамжан, посмотрим…

Они спустились в магазинчик, расположенный в подвале.

Дядя Бикбай подозвал пальцем рослого продавца и что-то шепнул ему на ухо. Тот сначала вроде бы не согласился. Потом отвесил и положил в маленький бумажный пакет две-три горсти сушёного изюма и что-то чёрное, похожее на кислую пастилу.

— На, Имамжан, лети к учителю. Счастливый он оказался: ведь изюм для него удалось достать! Пусть выздоравливает.

Ваня поблагодарил дядю Бикбая и побежал в больницу.

До чего же хорошо пахнет, оказывается, изюм! Даже слюнки текут. Может, попробовать? Одну. Из-за одной-то ничего не будет. Никогда ведь он ещё не пробовал. Изюминка, такая сладкая, сама проскользнула в горло. За ней и вторая. Изюминки-непоседы, выглядывая из кулька, так и просятся в рот. Можно и третью — она сморщенная. И эту вот, надкушенную. А та вон вроде бы немного заплесневела… Постой, а что же он понесёт учителю? Ваня заметил, что изюму в пакетике осталось мало. «Хватит, — решил он. — Больше ни одной!»

Мальчику стало весело, и он зашагал быстрее. По узкому переулку вышел на улицу Галактионова. Это его любимая улица. По ней всегда ходил в школу Николай Филиппович. И Тамара теперь ходит… Вон, чуть подальше, двухэтажный дом, такой памятный. Сейчас Ваня подойдёт к нему. А эта вот многоэтажная громадина — бывший дом купца Кекина. Богатый был купец и жил роскошно. Вон как выделали ему карнизы казёнными кружевами. А купола на крыше — один красивее другого.

Ваня пересёк улицу от большого дома к маленькому. В этом сером домике напротив жил когда-то Лёша Пешков. Не жил, а мучился, работая по ночам в сыром подвале. Обо всём пережитом рассказал потом людям в своих книгах. Ваня читал их — «Мои университеты», «Хозяин», «Случай из жизни Макара»…

Эта улица называлась раньше Лядской. А в подвале двадцать четвёртого дома Лёша выпекал хозяину булки. Ваня приходил сюда недавно с одноклассниками. Николай Филиппович тогда рассказывал о Пешкове удивительные истории. Не зря, оказывается, Горьким писал: «Физически я родился в Нижнем Новгороде, а духовно — в Казани». В этом городе он бывал на собраниях в запрещённых кружках, прислушивался к тому, что говорят передовые люди.

Ваня задержался у двухэтажного дома, о котором так много рассказывал Николай Филиппович. Раньше здесь была булочная Деренкова. На чертеже, посланном Горькому, Алексей Максимович пометил дом этот цифрой три… Ване казалось, что в эту минуту может случиться чудо: вот-вот на крыльце появится Лёша Пешков. Нет, не появился. Ваня заглянул в подвальное окно — в пекарню. Там огромные корыта, разрушенная печь, земляной растрескавшийся пол. Здесь Лёша когда-то месил тесто ночью, а рано утром, повесив через плечо тяжёлую корзину с булками, разносил их по городу — в «Марусовку», университет, по квартирам. На дне корзины часто лежали запрещённые книги, которые надо было передать в надёжные руки.

А каким трудным был для Лёши 1887 год. Кругом безработица, беспорядки. Студенты университета собираются на сходку. Одного из зачинщиков этой сходки В. И. Ульянова ночью забирает полиция. Вскоре сажают в тюрьму и друзей Лёши — Плетнёва, Рубцова, студента Евреинова.